Читать онлайн «Барон Унгерн. Даурский крестоносец или буддист с мечом». Страница 34

Важным представляется и свидетельство будущего атамана Г. М. Семенова, сослуживца барона Унгерна во время Великой войны, о февральских днях 1917 года: «Революцию все ждали, и все же она пришла неожиданно. Особенно в момент ее прихода мало кто предвидел в ней начало конца Российского государства; мало кто верил в возможность развития крайних течений… Поэтому вначале приход революции приветствовался всеми, начиная с рабочих и кончая главнокомандующими фронтами».

В общей сложности в марте 1917 года под ружьём находилось около 15 миллионов человек. По сути, это была уже не армия, а вооружённый народ. Подавляющая часть кадрового офицерства сохраняла монархические убеждения и даже преданность лично Николаю. Однако в результате двух с лишним лет войны большая часть кадрового офицерского и унтер-офицерского состава была перебита. Особенно велики были потери офицеров в гвардейских и в пехотных частях. К1917 году кадрового офицерского состава в войсках оставалось не более трети. В результате появились «офицеры военного времени», или, как их называли, кадровые — «суррогат офицера», ни по своей подготовке, ни по воспитанию не подходившие к предназначавшейся им роли. «Офицеры поневоле» не имели ни авторитета в глазах солдат, ни надлежащих военных знаний. Многие из них, по словам Г. М. Семенова, «вышли из среды революционно настроенной русской общественности и свою роль понимали довольно своеобразно, внедряя в головы подчиненной им массы освободительные идеи революционной догматики».

Кроме того, как указывает историк и писатель Антон Уткин, промонархически настроенную часть офицерского корпуса сдерживали два обстоятельства: «видимая легальность обоих актов отречения и боязнь междуусобной войной открыть фронт». Армия была ещё послушна своим руководителям, они же признали новый порядок вещей. Николай, подписывая (карандашом) телеграмму, прекрасно знал, что отречение самодержавного государя, да еще с формулировкой «в согласии с Государственной думой» не допускалось никакими законами Российской империи. Императорское послание необходимо расценивать как единственно возможный в тех обстоятельствах призыв к русской армии защитить своего монарха. Всякому честному офицеру было ясно, что творится насилие, государственный переворот, и долг присягнувшего повелевал спасти императора. Но не поднялась армия спасать царя, хотя никакой манифест не освобождал от присяги и крестного целования без особого на то акта, подобного тому, что через 1,5 года подписал германский император Вильгельм, отказываясь от престола.

Только некоторые командиры в этих условиях сохранили верность присяге. Так, например, начальник штаба гвардейской кавалерии полковник А. Г. Винекен в отсутствие своего непосредственного начальника Гуссейна Хана Нахичеванского отправил на имя командующего армиями Северного фронта телеграмму протеста. Узнав об этом, Хан Нахичеванский, бывший, кстати, генерал-адъютантом, сделал полковнику выговор, хотя тот по закону имел полное право в отсутствие старшего начальника его именем принимать решения, не терпящие отлагательства. Винекен вышел в соседнюю комнату и предпринял попытку самоубийства.

Однако выстрел не убил его сразу, и он скончался только 29 марта.

Когда известие об отречении пришло в 3-й Конный корпус, то командующий им генерал граф Ф. А. Келлер собрал близ Кишинева представителей от каждой сотни и эскадрона корпуса: «Я получил депешу об отречении государя и о каком-то Временном правительстве. Я, ваш старый командир, деливший с вами и лишения, и горести, и радости, не верю, чтобы государь император в такой момент мог добровольно бросить армию и Россию! Вот телеграмма, которую я послал царю: «Третий конный корпус не верит, что Ты, Государь, добровольно отрёкся от Престола. Прикажи, Царь, придём и защитим тебя». В ответ казаки, драгуны и гусары, составлявшие части корпуса, ответили троекратным «Ура!» и выкриками: «Поддержим все, не дадим в обиду Императора!» На уговоры начальника 12-й кавалерийской дивизии К.-Г. Маннергейма, будущего главы независимой Финляндии, «пожертвовать личными политическими верованиями для блага армии» граф Ф. А. Келлер[16] ответил: «Я христианин, и думаю, что грешно менять присягу». (Кстати, сам барон К.-Г. Маннергейм также каким-то образом сумел уклониться от принесения присяги Временному правительству.) Через двое суток генерал граф Келлер был отрешен от командования 3-м Конным корпусом.

Генерал А. И. Деникин позже будет вспоминать в «Очерках русской смуты» об оглашении манифеста перед войсками: «Войска были ошеломлены: трудно было определить другим словом первое впечатление, которое произвело опубликование манифеста. Ни радости, ни горя. Тихое, сосредоточенное молчание. Так встретили полки 14-й и 15-й дивизий весть об отречении своего императора. И только местами в строю непроизвольно колыхались ружья, взятые на караул, и по щекам старых солдат катились слёзы…» О воинской же присяге не вспомнил никто.

За трагедией русской армии встает трагедия Русской православной церкви, оказавшейся в лице своих иерархов пораженной какой-то духовной слепотой. 5 марта 1917 г. в Могилеве, не убоявшись гнева Божия, не устыдившись присутствия Николая II, придворное духовенство осмелилось служить литургию без возношения самодержавного царского имени. Уже на следующий день этот «почин» был закреплен решением Святейшего Синода: «Принять к сведению и исполнению акты об отречении и возглашать в храмах многолетие Богохранимой державе Российской и благоверному Временному правительству ея». А в ответ поступали телеграммы с мест: «Акты прочитаны. Молебен совершен. Принято с полным спокойствием. Объединенные пастыри и паства приветствуют зарю обновления церковной жизни».

Архиереи призвали довериться Временному правительству и фактически благословили народ на клятвопреступление: «Да благословит Господь нашу великую Родину счастьем и славой на новом пути» (из обращения Священного Синода чадам православной церкви). Протопресвитер придворных соборов А. Дернов испрашивал указаний у Синода «относительно того, как будет в дальнейшем существовать придворное духовенство, чем ему кормиться и кому подчиняться» (курсив наш. — А. Ж.). Историк Михаил Бабкин указывает, что «действия высшей церковной иерархии в период февральско-мартовских событий 1917 г. оказали заметное влияние на общественно-политическую, жизнь страны. Они послужили одной из причин безмолвного исчезновения с российской политической сцены правых партий и монархических организаций, православно-монархическая идеология которых с первых чисел марта 1917 г. фактически лишилась поддержки со стороны официальной церкви». Православные священники, прицепив к рясам красные банты, участвуют в многочисленных революционных мероприятиях: «праздниках революции», «днях похорон жертв освободительного движения», 1 Мая… Эти праздники, проходившие под красными знаменами и под революционные песни, благодаря участию в них как рядовых священников, так и архипастырей Греко-Российской православной церкви, как бы «освящались» авторитетом церкви и приобретали оттенок православных торжеств. «Соответственно, верующие начали воспринимать эти праздники как свои… в общественном сознании легитимировались и новая власть, и новые песни, и новые символы», — пишет Михаил Бабкин. По словам князя Жевахова, российская революция «явила всему миру портретную галерею революционеров, облеченных высоким саном пастырей и архипастырей церкви».