Читать онлайн «Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.». Страница 100

Но это опять же было тридцать лет назад, а сейчас этот небоскрёбный хуторок огорчает своей серостью. Красоты практически никакой, какой-то гостиничный массив, дома скорее потёртые и ставшие вроде бы коренастыми, бывает и много лучше…

Потом, лет через пять, архитектурные пристрастия Некрасова явно изменились. Верх одержал традиционализм.

Однажды, прогуливаясь по двухэтажному мосту Бир-Хакейм под шум тарабанивших над ним поездов метро, В.П. затеял вслух разговор сам с собой.

Да, Виктор Платонович, проникновенно молвил он, глядя в сторону Сены, стареем мы и коснеем! Как раньше преклонялся перед властителем их киевских архитектурных помыслов Корбюзье! А сейчас со смущением признаёшься себе, что тебе всё это более или менее надоело!

Эти шикарные и сияющие небоскрёбы – бетон, алюминий, стекло! – с плывущими по фасадам облаками… Хотя, может, это и рационально, и впечатляет, и трогающим сердце конструктивизмом попахивает, но не лежит сейчас у тебя душа ко всему этому. Совсем в консерватора превратился, в рутинёра застойного – шутейно скорбит Виктор Платонович…

– Хочется ампира у входа в особняк, черепичных крыш, тенистых аллей и ажурных беседок! – Вика взглянул на меня. – А, Витька, что скажешь?

И сталинский Крещатик, говорил В.П., тебе уже не кажется таким уж помпезным, а, наоборот, задушевным, певучим, что ли…

Пока есть время, вернёмся чуток к художникам.

Некрасов обожал французскую живопись конца девятнадцатого века, импрессионистов, пуантилистов, символистов… Ни одной выставки не пропускал, поражая своей прытью и меня, и Милу. Хотя мы не осуждали его за это, отнюдь…

Простояв в длиннейшей очереди, протискиваемся на выставку Анри Руссо. Некрасов трепещет от ощущения приятности. Обойдя все картины, пошёл по второму кругу.

– Отрадная живопись!

В 1983 году занесло нас всех в Германию.

Пригласил туда Эдуард Зеленин, на выставку русских художников в каком-то немецком городке, где жил его друг, говорящий по-русски. Человек этот и организовал выставку, и оплатил расходы, благо занимал солидную должность в местном банке.

Из Парижа позвал на вернисаж пяток художников – самого Эдика, Олега Шелковского, с его аккуратными композициями из окрашенных чурочек, художника Воробьёва и ещё пару других.

Выставка, помню, производила вялое впечатление. Экспонатов привезли немного, хотя картины Эдика понравились именитым горожанам. После вернисажа вся русская компания была доставлена на виллу друга-банкира, куда постепенно собрались и наиболее достойные, то есть денежные, посетители выставки.

Выпив, закусив и ещё раз выпив, художники устроили распродажу своих картин.

Мы с Некрасовым ходили от столика к столику, мычанием, знаками уговаривали немцев купить картины. Те осторожничали.

И нежданно-негаданно Виктор Платонович познакомился с немцем-сталинградцем!

Седовласый человек представился бывшим лётчиком-рекогносцировщиком, воевавшим в Сталинграде.

Что тут произошло! Вот так встреча! Объятия, клики, брудершафт!

Друг Эдика безотказно переводил бесконечные воспоминания обоих ветеранов, которые чуть ли не после каждой фразы пожимали друг другу руки, а в промежутках обнимались, хотя пили маловато для такой встречи.

Поездка совершена недаром! На обратном пути только и было разговору о немецком лётчике.

– С каким удовольствием я вчера братался с немцем! – радовался В.П. – Представляете, сталинградцем! А то вон в Австралии я вынужден был любезничать с власовцами!

На Западе Некрасов всё время пытался понять власовцев. Говорил об их ненависти к советской власти, искал им оправдания, чтобы проникнуться сочувствием. Но, как бывший фронтовик, он не мог побороть к ним презрения.

Особенно много бывших власовцев повидал Виктор Платонович в Австралии.

Они приходили на выступления Некрасова, тихонько слушали доклад, хлопали негромко и пытались потом протиснуться к В.П., чтобы поговорить. Старались доказать, что воевали они за идею, веря в Россию, против Сталина, а не за Гитлера. Вика спор не затевал, про себя пожимал плечами. Может, и за идею сражался генерал-перебежчик Власов, осторожно возражал он, но против нас, русских. Ему горячо втолковывали, что главные враги были большевики, что они, власовцы, были русскими патриотами! Наливали ещё, хлопали по плечу и шутливо грозились дать прикурить, столкнись они с ним на поле брани.

Некрасов снисходительно улыбался, мол, как же, такие теперь все Аники-воины.

– Но и власовцы воевали, говорят, отлично, этого не отнимешь! И Прагу они освобождали! – сказал однажды В.П., не помню, по какому поводу. – А в армии генерала Власова, как ни крути, было сто двадцать тысяч человек!

Очередной раз выпивая в день Советской Армии, В.П. снова затеял об этом разговор.

– Ты говоришь «власовец»! Предателем, говоришь, тот был? А маршал Кулик, сдавший Керчь и Ростов, был патриотом? И это лучше или это хуже? А, что скажешь, Витька?

Я ничего не говорил, пошевеливал бровями, конечно, вы правы, Виктор Платонович…

И вправду, чтобы вы сказали на моём месте?

Многое на войне было, продолжал Некрасов. И пленных, разоружённых, с поднятыми руками, кололи штыками. И бросали гранатную связку в блиндаж, забитый тяжелоранеными немцами. И пристреливали с прибаутками, чтобы снять серебряный медальончик с фотографией. Чего только не было на войне, Витька!

Ты вон в армии два года пробыл, говорил он мне, в сытости и неге, можно сказать. И в мирное время к тому же. И как это тебя поразило, книгу об этом написал! А ты можешь себе представить, что чувствуют воевавшие люди, прошедшие войну, тем более что они на всю свою жизнь отмечены памятью о ней?! Просто как клеймённые…

Наверное, я излишне болезненно воспринимаю критику творчества Некрасова. Допуская, однако, что вообще-то критиковать его ох как есть за что! Но местами и изредка!

Ну а рассуждать о художественных достоинствах или недостатках его книги «В окопах Сталинграда» позволено, на мой взгляд, лишь людям с филигранной компетенцией и безукоризненной непредвзятостью. Не говоря о вкусе!

Мы не раз говорили с Виктором Платоновичем о советской критике. Об эмигрантской – тоже, но гораздо реже.

В нарушение законов статистики Некрасову на критиков в основном везло, но иногда, как говорят картёжники, он крупно попадал. И на него набрасывался дурак или дура, а то и невежда.

Вика как-то пошутил, что наглый критик – как подвыпивший сосед в электричке. Проникшись к тебе интересом и желая добра, рассказывает он тебе какую-то поучительную, на его взгляд, историю. Или толкует, как надо жить. Все пассажиры сидят в полном безразличии, ты одуреваешь, а попутчик, напротив, злорадно закатывает глазки и пожимает губы. И говорит, и высказывает своё мнение. А ты не знаешь, что делать.