Читать онлайн «Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…». По следам «Непричесанной биографии»». Страница 43

Пушкин был первым, кто обратил внимание на это своеобразное явление. В «Истории Пугачева» он пишет: «В числе главных мятежников отличался Зарубин (он же и Чика) <…> Он именовался фельдмаршалом и был первый по самозванце. Овчинников, Шигаев, Лысов и Чумаков предводительствовали войском. Все они назывались именами вельмож, окружавших в то время престол Екатерины: Чика графом Чернышевым, Шигаев графом Воронцовым, Овчинников графом Паниным, Чумаков графом Орловым» (IX, 28).

Пушкин использовал это свое наблюдение (как и многие другие, добытые им в ходе кропотливого исследования истории пугачевского движения) для психологической и культурно-бытовой характеристики Пугачева в «Капитанской дочке». Использовал, примерял, в какой из фраз, сказанных Пугачевым, это уместнее прозвучит, но в окончательный печатный текст это не вошло.

Почему именно – нам неизвестно. Можно предположить и прямое вмешательство цензуры, проявлявшей особенную щепетильность в отношении собственных имен, и самоцензуру, или же нежелание задевать потомков Потемкина обыгрыванием в столь сомнительном контексте имени их знаменитого предка. Возможны и другие предположения. Утверждать же можно лишь одно: судя по интересу, который Пушкин проявил к рассматриваемому явлению, судя по тому, насколько ярко и своеобразно оно характеризует Пугачева и его среду, причины устранения этой детали из текста лежат не в творческой, а в прагматической, «нетворческой» сфере.

Но если это так, если действительная творческая воля Пушкина состояла в том, чтобы использовать в определенных художественных целях сделанное им наблюдение, мы обязаны с этой волей считаться. Пушкинский текст должен быть восстановлен по беловому автографу. Разумеется, с указанием, что в прижизненных печатных изданиях имя Потемкина отсутствовало, и со всеми необходимыми в данном случае пояснениями. Но это уже вопрос издательской техники.

С Жуковским Пушкина связывали необычайно тесные отношения – и творческие, и дружеские. «Гений чистой красоты», «прозрачный сумрак» – это всё из Жуковского. Жуковский восхищался гениальностью Пушкина, неизменно стоял на страже его интересов, всегда выручал в сложных ситуациях, в которых тот не раз оказывался. Но люди они были разные. Ровный, спокойный, трезвомыслящий Жуковский и неуравновешенный, склонный к импульсивным поступкам, часто ввергавшим его в беду, – Пушкин.

В. А. Жуковский. Рис. Пушкина

Эта поразительная разность характеров Пушкина и Жуковского неоднократно подчеркивалась их биографами, порой даже с излишним нажимом: «Пушкин жил в неряшливой обстановке, в беспечной семье, порывисто разбрасывал свое время и силы… Жуковский был всегда одинаково ровный, сдержанный, человек порядка… Даже в творчество пытался Жуковский внести расписание… Какой контраст с Пушкиным!»[179].

Так или иначе, но из-за этой разности между друзьями нередко возникала напряженность. Особенно раздражали Пушкина поучения Жуковского, его менторский тон. Жуковский начинал, как правило, с неумеренных восторгов по поводу гениальности Пушкина и тут же, буквально в той же фразе, переходил к понуканиям или упрекам, которые, как он, видимо, считал, должны были побудить Пушкина к еще большей творческой самоотдаче:

«Ты создан попасть в боги – вперед…» (XIII, 94–95)

«Ты рожден быть великим поэтом; будь же этого достоин» (XIII, 120).

«…твоя будущая прекрасная слава, которую ты должен, должен, должен взять (теперешняя никуда не годится… она не согласна с твоим достоинством)» (XIII, 164) и т. п.[180] Словом, прямо как у Сальери:

Ты, Моцарт, недостоин сам себя…

…

(VII, 127)

В этих высокомерных репликах Сальери, в той конкретной ситуации, в которой они произнесены, передана вся обидная неуместность такого рода восторгов, наставлений и упреков.

Впрочем, не одни эти реплики, а вся великая трагедия Пушкина «Моцарт и Сальери» может служить прекрасной метафорой противоположности характеров Пушкина и Жуковского, их внутреннего взаимного отталкивания, творческих несогласий, даже манеры общения.

Критичное, с сильным оттенком иронии отношение Пушкина к творческой манере Жуковского восходит уже к первым послелицейским месяцам в Петербурге. Пушкина приняли тогда в общество «Арзамас», где считалось вполне уместным иронизировать друг над другом, писать друг на друга шутливые эпиграммы, но при этом оставаться друзьями. Пушкин с его ироничным умом не преминул воспользоваться этой традицией, чтобы высказать своему старшему другу весьма нелестные замечания. Жуковский перевел незадолго до того балладу Гебеля «Тленность» – «Die Vergän-glichkeit» (точнее, «Всё проходит»). Пушкин довольно едко высмеял этот перевод, который открывается стихами:

Вот как обыграл это Пушкин:

(II, 464)

Еще один перевод Жуковского из Гебеля «Красный карбункул» Пушкин подверг критике другим способом: он противопоставил «дурной прозе» – гекзаметрам Жуковского свой излюбленный четырехстопный ямб. (Об этом подробно в следующей миниатюре, специально посвященной сохранившимся наброскам Пушкина к переводу Жуковским баллады Гебеля.)

Далеко не все детали творческих споров Пушкина и Жуковского отражены в письменных документах и дошли до нас. Однако по крайней мере еще в одном стихотворении прослеживается некоторое недовольство Пушкина Жуковским, выраженное, впрочем, в довольно осторожной форме.

Написано оно осенью 1831 г., когда Пушкин и Жуковский почти ежедневно общались в Царском Селе. Это стихотворение не принадлежит к числу часто цитируемых, потому я приведу его полностью:

(III, 138)

В первоначальном варианте стихотворение начиналось стихом:

Брадатый староста белёвской… (III, 706)

Белёв – городок небольшой, в Петербурге не часто его поминали, но вот именно в Белёве, а точнее, в трех верстах от Белёва, в усадьбе Афанасия Ивановича Бунина, родился и провел детство Жуковский. Так что упоминание Белёва было бы, говоря словами Пушкина из другого стихотворения, «уж слишком ясно». И поэт убрал «белёвский», заменив простонародным именем Авдей.