Читать онлайн «В сердцевине ада: Записки, найденные в пепле возле печей Освенцима». Страница 8

Залман Градовский сумел не только засвидетельствовать все происходящее (что и само по себе в условиях концлагеря было геройством), он сумел еще и надежно схоронить свои записи для потомков, точно рассчитав даже то, где со временем, вероятнее всего, пройдут раскопки. «Я закопал это в яму с пеплом, как в самое надежное место, где, наверное, будут вести раскопки, чтобы найти следы миллионов погибших», — писал он в записной книжке[57].

В этих словах — уверенность в поражении зла, уверенность, несмотря ни на что. Так поступить и так написать мог только человек с колоссальным историческим самосознанием и с поистине выдающимся человеческим оптимизмом!

Об исторической ценности записок Градовского можно и не говорить: он нисколько не преувеличивал, когда писал сразу на четырех языках: «Кто заинтересуется этим документом, тот получит богатый материал для истории». Вместе с записями других членов «зондеркоммандо» это прямой репортаж из самой утробы фабрики уничтожения — и, тем самым, не что иное, как центральный документ Катастрофы.

Этого письменного свидетельства совершенно достаточно для того, чтобы прекратить все пошлые дебаты о том, был или не был Холокост[58]. Тем поразительней, что ни в одной из центральных экспозиций Шоа — ни в Иерусалиме, ни в Вашингтоне, ни в Берлине и ни в Париже — фигуре и деяниям Градовского не нашлось не просто заслуженного, а вообще никакого места!

После того как 27 января 1945 года Красная Армия освободила концлагерь Аушвиц-Биркенау со всеми его филиалами и ушла дальше на запад, на территории концлагеря остались полевые, а затем тыловые госпитали, а также представители ЧГК — Чрезвычайной государственной комиссии по расследованию немецко-фашистских злодеяний. В марте здесь были организованы различные лагеря для немецких военнопленных и интернированных поляков, но в течение практически всего февраля территория лагеря была отдана на откуп кладоискателям — мародерам из местных жителей.

На большую часть территории доступ никем не запрещался, что не мешало местному населению бродить по лагерю, проникать в бараки и служебные помещения, где можно было найти много вещей, протезов, игрушек, мешки с женскими волосами, сосуды с эмбрионами, извлеченными из маток беременных женщин. Особенно волновала этих «черных археологов» из Освенцима территория газовых камер и крематориев в Биркенау. Именно туда, ходили те, чей стяжательский энтузиазм питался исключительно слухами о кладах с еврейским золотом и драгоценностями, а как же иначе? — повсюду аккуратненько поназакапывали прежде, чем принять причитающуюся им смерть.

Едва ли эти омерзительные чаяния оправдались прежде чем нашелся где-то золотой зуб, то об этом мы едва ли узнаем.

Но иногда кладоискатели натыкались в пепле или земле на банки или бутылки, внутри которых что-то действительно было. Но «что-то» чаще всего оказывалось никчемными рукописями на непонятном жидовском языке, и скорее всего их разочарованно выбрасывали в помойку[59]. Кое-кто, однако, успел сообразить, что и на этом можно сделать деньги, и предлагал эти находки тем, кто мог их купить — а именно уцелевшим евреям, чаще всего местным польским, или же бывшим узникам, которых тянул к себе, еще не остывший ад — Ад, который они пережили, а большинство нет.

Были среди них и члены «зондеркоммандо»: они наверняка знали где надо копать, и по их наводкам действительно было найдено несколько закладок с рукописями[60]. Первая такая находка и оказалась рукопись Градовского! — была сделана еще в феврале 1945 г., когда ни музея в Освенциме, ни самого польского государства еще не было: как вещдок она попала в фонды ЧГК и пролежала в запасниках Военно-медицинского музея в Санкт-Петербурге чуть ли не четверть века — пока на нее не упал глаз историка!

В самом же бывшем концлагере некоторые время находились лагеря для немецких военнопленных и для так называемых силезцев — интернированных польских граждан немецкой национальности.

Уже в марте 1945 года фронтовой приемно-пересыльный лагерь для военнопленных № 22, находившийся в ведении 4-го Украинского фронта, был передислоцирован в Освенцим из Самбора и Ольховцов[61]. Здесь же обосновались и два спецгоспиталя — № 2020 и № 1501, обслуживавших перевозку немецких военнопленных в глубь СССР. А в апреле Освенцим, к которому подходят ветки как западноевропейской, так и советской железнодорожной колеи, стал узловым местом сосредоточения и перевалки военнопленных перед отправкой их на восток; поблизости оказались и склады с топливом, вещевым имуществом и эшелонным оборудованием. В результате в уцелевшую и отчасти восстановленную барачную инфраструктуру бывших Аушвица и Биркенау с их суммарной остаточной емкостью вплоть до 50 тысяч человек в апреле — мае 1945 года были передислоцированы еще два лагеря — фронтовой приемно-пересыльный лагерь для военнопленных № 27 из Подебрад и сборно-пересыльный пункт № 5 из Оломоуца[62]. В мае номер лагеря изменился (из № 22 он стал № 87), но сама дислокация в Освенциме была подтверждена и в июне[63].

По всей видимости, деятельность этих лагерей продолжалась на протяжении всего лета 1945 года, при этом в Освенциме застревали те, кто не был годен к транспортировке и физическому труду в советских лагерях[64]. Осенью 1945 года лагерь для «силезцев» был переведен в Явожно.

В конце 1945 года было принято решение о возвращении территории бывшего концлагеря Польской народной армии и о создании в Освенциме и Бжезинке государственного музея. В апреле 1946 года был назначен его первый директор-организатор — д-р Тадеуш Войсович, бывший узник Аушвица и Бухенвальда. Фактическое открытие музея состоялось 14 июня 1946 года, в 7-ю годовщину прибытия в Аушвиц I первого транспорта с первыми заключенными-поляками[65].

Но не надо думать, что, как только музей в Освенциме был создан, музейщики занялись активными и целенаправленными раскопками: самые первые археологические экзерсисы музея состоялись только спустя 15 лет — в начале 1960-х годов, и то под давлением бывших узников из «зондеркоммандо». Такая пассивность прямо вытекала из послевоенной политики стран Восточного блока по отношению к Холокосту и памяти о нем.

В преломлении концепции Освенцимского музея это выглядело примерно так: «Дорогие посетители, вы находитесь в самом чудовищном из существовавших при нацизме концентрационных лагерей… Здесь сидели многие десятки тысяч польских патриотов. Как всем хорошо известно, мы, поляки, мужественно и героически боролись с эсэсовцами и тяжко за это страдали… — Что-что, евреи? Да-да, евреи здесь тоже были, да, правда, миллион или больше, да, правда, их тоже обижали, да, часто, но все же главные жертвы и главные герои — это мы, поляки!»