Читать онлайн «Совершенная строгость. Григорий Перельман: гений и задача тысячелетия». Страница 55

Вообразите реакцию Перельмана. Он получил научный результат. Что теперь может предложить ему математическое сообщество? Признание его заслуг — вместе с тремя другими учеными, чей вклад не может сравниться с доказательством гипотезы Пуанкаре? Признание, которое больше похоже на попытку лишить его авторства? Если Перельман прежде не видел, что математика приобретает худшие черты политики, то сейчас это было очевидно.

Чтобы убедиться в том, что Перельман может согласиться поехать на конгресс и принять награду, Филдсовский комитет поручил своему председателю, президенту Международного математического союза, оксфордскому профессору сэру Джону Боллу посетить Перельмана в Петербурге. Миссия была сложной, но беспрецедентным был и повод для визита — вероятное доказательство гипотезы Пуанкаре. Сама личность лауреата тоже была неординарной.

За неделю до предполагаемого награждения Перельман и Болл провели несколько часов в переговорах в петербургском Доме дружбы. Перельман не собирался принимать медаль. Болл предложил ему несколько альтернатив (в том числе — прислать медаль в Петербург по почте, как уже случалось прежде, в СССР, когда власти запрещали математикам приезжать на конгресс), но Перельман отверг их все.

22 августа в Мадриде во время торжественного открытия конгресса Джон Болл назвал имена четырех филдсовских лауреатов: Андрей Окуньков, российский математик, ныне работающий в Принстоне; Григорий Перельман; австралийский вундеркинд Теренс Тао (работает в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе); француз Венделин Вернер. Имя Перельмана стояло в списке вторым — по алфавиту. "Медаль Филдса вручается Григорию Перельману из Санкт-Петербурга за его вклад в геометрию и принципиально новый взгляд на природу аналитической и геометрической структуры потока Риччи, — провозгласил Болл. — Я сожалею о том, что доктор Перельман отказался принять медаль".

Тем летом, когда журналисты из "Нью-йоркера" посетили Перельмана в Петербурге, он рассказал им, что именно перспектива быть награжденным медалью Филдса заставила его порвать с математическим сообществом. Он становился слишком заметным. Возможно, он оправдывался post factum: когда он уволился из Института им. Стеклова в декабре 2005 года, заявив, что покидает и математику, награждение медалью Филдса, хоть и было вероятным, еще не стояло на повестке дня. "Можно сказать, что он [Перельман] живет в абсолютном соответствии со своими принципами, — заявил мне Джефф Чигер почти два года спустя. — Но он не до конца раскрывает свои мотивы, а я предполагаю, что он достаточно эмоциональный человек. С помощью своего недюжинного ума он как бы пытается объяснить свои чувства, найти обоснование своим поступкам".

Скандал по поводу медали Филдса, кажется, стал серьезным испытанием чувств Чигера по отношению к блестящему молодому коллеге. "Он словно давал понять, что он выше этого, что с практикующими математиками что-то не так, — говорил мне Джефф Чигер, с большой осторожностью подбирая слова, чтобы не задеть Перельмана, если тот, паче чаяния, когда-нибудь прочтет эту книгу. — Его поведение казалось безупречным, но оно привело к тому, что все внимание досталось ему, и не только из-за особой важности того, что он сделал, но как будто вопреки этому. И до некоторой степени оттерло в сторону всех остальных медалистов".

Если Перельмана в этой истории с медалью Филдса оскорбило отчасти то, что награду, которой, как ему казалось, достоин он один, пришлось бы разделить с тремя другими математиками, то, отказавшись от медали, он отделил себя от остальных. И так же, как его отказ принять в 1996 году европейскую награду обидел Вершика, многие его коллеги теперь были оскорблены или по крайней мере озадачены поступком Перельмана.

Однако Громов, кажется, отлично его понял:

Когда он [Перельман] получил письмо от комитета с приглашением к разговору, он ответил, что не разговаривает с комитетами. И это абсолютно правильно! Есть вещи, которые можем принять, и есть вещи, которые мы принять не можем. Перельман выглядит исключительным на фоне конформизма, в целом характерного для математиков.

Но отчего не следует говорить с комитетами? — спросила я.

Никто не говорит с комитетами! — бросил Громов раздраженно. — Говорят с людьми! Как можно говорить с комитетом? Кто в этот комитет входит? Может быть, Ясир Арафат!

Но ведь они отправили ему список членов комитета, и он все равно отказался.

После такого начала он был прав, что не стал с ними разговаривать. Если система начинает действовать как машина, не надо иметь с ней дела. Я не говорю, что это поведение правильное. Но вполне мотивированное. Ничего странного в этом нет. Гораздо более странно то, что большинство математиков так себя не ведут. Они спокойно говорят с комитетами. Едут в Пекин и принимают награду из рук чейрмена Мао. Или короля Испании — это примерно то же самое.

А почему, — поинтересовалась я, — король Испании недостоин повесить медаль на шею Перельмана?

А кто это такие — короли? — Громов вышел из себя. — Такое же дерьмо, как и коммунисты! Почему король должен вручать премию математику? Кто это — король? Никто. С точки зрения математика он — ничтожество, как и Мао. Но только Мао пришел к власти как бандит, а второй получил ее от отца. Никакой разницы.

В отличие от этих людей, объяснил мне Громов, Перельман сделал нечто стоящее. После этого интервью я отправилась на прогулку по Парижу вместе с французским математиком Жаном-Мишелем Кантором, который переквалифицировался в историки науки. Я встретила его на конференции по математике и философии. Он являл собой типичного французского интеллектуала: невысокий человек с всклокоченными волосами, который после нашей прогулки мчался на заседание редколлегии высоколобого книжного обозрения. Большую часть нашей беседы он ругал Громова, который, по его словам, безучастно наблюдает за тем, как французская математика катится в пропасть: математические институты в погоне за грантами публикуют пустейшие брошюры, нагло требуя деньги, — это не имеет ничего общего с математическим дискурсом. Приглашенные профессора не стесняются спорить из-за жалованья и даже иногда строят планы исходя из предложенной им суммы. Где любовь к науке? Где готовность пожертвовать материальным благополучием ради математики?

В рассказе Кантора об "американизации" французской математики мне показалось очень важным то, что он по- прежнему находит идею ориентации науки на рынок, стремление к наживе, культивируемые в математическом истеблишменте, не очевидными и ожидаемыми, как в США, а возмутительными. В глазах такого человека — как и Громова, который остро реагирует на обвинения в том, что он превращается в комформиста-буржуа, — Перельман с его неуважением к деньгам и неприятием институтов кажется очень похожим на идеального математика в платоновском смысле.