Читать онлайн «Дипломатия Второй мировой войны глазами американского посла в СССР Джорджа Кеннана». Страница 88

В 1948 году, то есть через три года после того, как были написаны эти строки, ничто не поколебало моей уверенности в правильности моего анализа. Я считал, что ничего неожиданного, ничего экстраординарного в поведении коммунистов - массовые забастовки во Франции и Италии, государственный переворот в Чехословакии и блокада Берлина - не происходило, хотя эти события вызвали большую тревогу в западных столицах в конце 1947-го и начале 1948 годов.

Но это было не что иное, как "оскал клыков". Не видел я и причин для стремительного наращивания нашей военной мощи и установления новых отношений с союзом европейских стран. Ко всему происходившему у меня были объяснения. Моя ошибка заключалась в том, что до меня не доходило: эти мысли, высказанные мной в донесении из Москвы, в статье "X" и многочисленных разговорах и беседах в Госдепартаменте, были очень слабыми и робкими и не соответствовали представлениям официального Вашингтона. Что касается военных, то они мои соображения вообще в расчет не принимали. Та же картина была и в самом Госдепартаменте, может быть, за исключением одного-двух человек. Генерал Маршалл был доволен работой, проделанной мной по вопросам возрождения Европы, но и он, как мне представляется, не полностью понимал всей рациональности моих суждений. Если он и прочитал с должным вниманием мое предупреждение, которое я представил ему осенью 1947 года, о том, что коммунисты наверняка предпримут определенные меры в отношении Чехословакии, если программа нашей помощи Европе будет осуществляться успешно, то он совсем забыл о нем, в чем я нисколько не сомневаюсь, в конце февраля 1948 года. И ни президент, ни Пентагон не придали ему никакого значения. Ныне, оценивая свою собственную роль в принятии политических решений Вашингтоном в те годы, вынужден признать, что если моя телеграмма из Москвы в феврале 1946 года и статья "X" привлекли к себе большое внимание государственных деятелей, то все остальное своей цели не достигло. Единственное объяснение этому я нахожу в том, что реакции Вашингтона носили субъективный характер, находясь под влиянием внутриполитической обстановки и отражая общественные интересы, и нисколько не учитывали теоретические аспекты и предпосылки нашего международного положения. Я был слишком наивен, полагая, что правильный анализ определенных событий, проведенный по указанию некоего должностного лица и получивший его одобрение, окажет необходимое влияние на высокоэмоциональный, объемный, напыщенный и эгоцентричный процесс, в ходе которого вырабатываются мнения и решения официального Вашингтона.

Во время своей поездки на Дальний Восток в феврале-марте 1948 года я посетил не только Японию, но и Филиппины и Окинаву. В Вашингтон возвратился уже в конце марта. По возвращении у меня открылась язва двенадцатиперстной кишки, и я попал в морской госпиталь в Бетесде уже в день приезда. Выписавшись из госпиталя, я отправился сразу же на свою ферму в Пенсильвании на выздоровление. Таким образом, за своим столом в Вашингтоне я оказался только 19 апреля. Тогда же я ознакомился со всеми событиями, происшедшими за истекшие недели, и положением дел с проблемой перевооружения и обороны европейцев.

Госдепартамент за время моего отсутствия продолжал изучение путей и возможностей оказания нами помощи Брюссельскому союзу. Наша группа планирования, вплотную занимавшаяся этими вопросами, 23 марта подготовила и представила руководству свои соображения по ним. В этом документе были рекомендации следующего характера: нам не следовало сразу же становиться членом этого союза, но сохранить возможность вступления в него; целесообразно дать ему заверения в нашей военной поддержке и постараться вовлечь в него другие европейские страны, включая Швецию и Швейцарию.

Месяцем позже, 22 апреля, Госдепартамент представил этот документ наряду с другими президенту и в Совет национальной безопасности. Вместе с тем в это же время шли дискуссии между Робертом Ловеттом, новым заместителем международной комиссии сената от республиканцев.

Ловетт был очаровательным человеком, занимавшимся некоторое время до этого финансовыми проблемами, будучи толковым управляющим делами, ставший заместителем госсекретаря после того, как Ачесон перешел летом 1947 года на другую работу. Подобно генералу Маршаллу, он придавал большое значение личным связям с влиятельными членами сената, оказывавшими значительное воздействие на вопросы международной политики. Действуя так, он поступал мудро и похвально, но мне временами казалось, что в этом плане он заходил слишком далеко, целиком воспринимая точку зрения сенаторов, вместо того чтобы прислушаться к людям, высказывавшим более здравые соображения.

Сенатора Ванденберга я почти не знал, но был наслышан о его горячей поддержке в конгрессе программы возрождения Европы. Тем не менее я не разделял мнения многих сотрудников Госдепартамента, что мы якобы были многим ему обязаны. В конце концов, мы ведь не являлись представителями какого-нибудь иностранного правительства, да и его вклад в позитивное решение этого вопроса был не более нашего. Он бы многое потерял, как мне казалось, если бы не поддержал энергично план Маршалла.

Конечно, он заслуживал всяческой похвалы за эту поддержку, но не в большей степени, чем мы, разработавшие сам план. И я не разделял мнения, будто бы сенаторы заслуживали аплодисментов каждый раз, когда Госдепартаменту удавалось убедить их сделать что-либо полезное{39}. Поэтому, хотя я лично и уважал сенатора Ванденберга, все же не воспринимал того слишком почтительного отношения к нему, которым он пользовался в Госдепартаменте. Тем более я не считал, что его нервное восприятие и мнение о характере происходивших событий в Европе и необходимости принятия ответных военных мер были исключительно правильными и мудрыми.

Результатом переговоров Ловетта - Ванденберга явился документ, получивший название "резолюция 329", принятый сенатом 11 июня 1948 года и широко известный как "резолюция Ванденберга". Она уже приняла определенные очертания к моменту моего возвращения в Госдепартамент. Увидел же я ее впервые в начале мая. Она исходила из двух принципов, на которых, как я полагаю, настоял Ванденберг. Первый: решение о вступлении в войну при специфических гипотетических обстоятельствах не должно приниматься автоматически правительством, а рассматриваться конгрессом, за которым остается последнее решающее слово. И второй: это решение не должно быть односторонним, то есть любая страна - участница атлантического договора о безопасности обязана будет прийти нам на помощь в случае возникновения военного конфликта и в свою очередь получить такую же помощь от нас. Оба эти принципа были направлены, как я понял, на получение одобрения сенатского большинства на вступление Америки в Североатлантический оборонительный союз.