Читать онлайн «Борис и Глеб». Страница 76

В иконографической традиции Авель — обычно безбородый юноша. Подобно ему, на ранних изображениях не только отрок Глеб, но и Борис представлен безбородым{571}.

Для составителя «Сказания об убиении Бориса и Глеба» образцом послужили и жития великих святых — раннехристианских мучеников за веру Георгия Великого (Георгия Победоносца) и Димитрия Солунского: текст «Сказания…» полон заимствований из этих житий{572}.

В Византии не было официально почитавшихся святых, убитых родственниками или подданными — не язычниками, а номинальными христианами: святым признавался сан, а не персона императора. Но их очень много в новокрещеных странах — как на православном Востоке, так и на латинском Западе. В Чехии — Вячеслав (Вацлав) и его бабка Людмила, убитая по приказу невестки Драгомиры. Современник Бориса и Глеба в южнославянских землях — князь Иоанн-Владимир, коварно убитый своим свойственником Иоанном-Владиславом. В Норвегии — Олав Святой, убитый в открытом бою с подданными. Целую галерею составляют злодейски убитые англосаксонские короли: уже названный в этой книге Эдуард Мученик, убиение которого и чудо, совершившееся над местом погребения, столп огня над телом, очень похожи на гибель Глеба и явление огненного столпа над его могилой; король восточных саксов (Эссекса) Сигберт III; предательски убитый король Дейры Освин{573}. А еще есть принцы Этельред и Этельберт, убитые двоюродным братом, и принц Кенельм Мерсийский, с которым расправилась родная сестра… Подобный святой правитель-мученик был и в землях будущей Франции — это Сигизмунд Бургундский{574}.

Черты сходства между историями Бориса и Глеба и англосаксонских королей даже породили идею, что Борисоглебский культ и посвященные святым памятники складывались под воздействием англосаксонской традиции: сведения о королях-страстотерпцах из Туманного Альбиона якобы принесли в далекую Русь английские спутники королевны Гиды — дочери последнего англосаксонского короля Харальда, вышедшей замуж за Владимира Мономаха{575}. Но это предположение ничего не объясняет. Гида вышла замуж за русского князя, по-видимому, между 1072-м и 1074 годами{576}, а к этому времени Борис и Глеб уже были прославлены как святые и, вероятно, были написаны их краткие жития и летописное сказание — хотя и не в том виде, в каком оно дошло до нас в составе «Повести временных лет». Но главное — не в этом: какие-то культурные связи с Англией были у Руси и раньше. Указывая на англосаксонские жития как на образец для Борисоглебской агиографии, сразу же сталкиваешься с новой проблемой: а какие культы и жития послужили образцами для формирования англосаксонской традиции почитания невинноубиенных королей и принцев? На самом деле и у славянских, и у германских, и у скандинавских культов невинноубиенных правителей был один общий образец: крестная смерть Христа и только потом — жития мучеников.

Насколько глубоко был осмыслен мученический, страстотерпческий подвиг в житиях Бориса и Глеба? На взгляд скептика, страстотерпчество Бориса и Глеба в их житиях — не более чем «отождествление покорности Богу и смирения с покорностью и смирением перед волей другого человека — их брата Святополка, с одной стороны, и редукция мученичества к невинной и добровольной насильственной смерти — с другой». В отличие от представления добродетелей невинноубиенных святых в латинской агиографии «благочестие и мученичество Бориса и Глеба, рассмотренные с точки зрения категорий долга и цели религиозного служения, не имеют сколько-нибудь явного смысла <…>. Определяя поведение героев как религиозный подвиг, авторы житий совершают смысловую инверсию, распространяя понятие христианской добродетели на две типичные модели жизненного поведения — пассивность жертвы насилия и верность отношениям родства. <…> Мученичество теряет функцию религиозной категории, превращаясь в определение страдания и насильственной смерти как таковых, коренящееся в их обыденном и эмоциональном восприятии <…> мученичество, понятое как несправедливая смерть жертвы насилия, рассматривается как путь к очищению от грехов и свидетельство святости и избранности»{577}.

Но всё не так однозначно. Во-первых, представление об очистительной силе незаслуженных страданий восходит не к обыденному взгляду на вещи, а питается богословской традицией; такая мысль присутствует, например, в девятой беседе Отца Церкви святого Иоанна Златоуста: «Обиды, несправедливо претерпеваемые нами от кого бы то ни было, Бог вменяет нам или в отпущение грехов, или в воздаяние награды. <…> Точно так же мы должны думать и о своих страданиях: этими страданиями мы или заглаживаем наши грехи, или же, если не имеем грехов, получаем за них блистательнейшие венцы»{578}. (Венец — метафора Божественной награды.) Трактовка святости Бориса и Глеба в их житиях также преемственна по отношению к ветхозаветному мотиву «тихих людей земли», тех, кто может изречь о себе: «душа моя была во мне, как дитя, отнятое от груди» (Пс. 130: 2){579}. Во-вторых, ситуация внезапной и незаслуженной смерти, жестокого и вероломного убиения сама свидетельствует не только о святости убиенного, но и о его добродетелях. Такая кончина, как полагают агиографы, может быть дарована только святому. Природа же святости, по-видимому, намеренно остается неразъясненной и прикровенной, она невыразима в слове. Но определяет ее стремление к сораспятию с Христом и кроткое приятие предначертанного, доверие к Богу, смирение.

Бытует мнение, что мотив смиренной жертвенности, непротивления, определяющий поведение Бориса и Глеба в житиях и их церковное и народное почитание, уникален и выделяет святых братьев — выразителей некоего особенного, русского чина, типа святости[187] — на фоне иноземных правителей, павших от руки родичей или подданных и причисленных к лику святых: «<…> Сходство канонизированных убиенных королей Скандинавии и Британии с четой сыновей Владимира Святого весьма ограниченно, — писал С.С. Аверинцев. — Святые Олаф Норвежский, Эрик Шведский были убиты с оружием в руках, как приличествует викингам; если бы крещение не открыло им христианского Рая, они бы вполне заслужили Валхаллу. Святой Эдмунд, король восточных англов, был убит, попав к неприятелю в плен после проигранной битвы, продолжая и в плену отстаивать территориальную целость своего государства (за мученичество в данном случае был сочтен героический отказ уступать христианскую землю язычникам-датчанам). Во всех этих случаях отсутствует крайне важный для сказаний о Борисе и Глебе мотив непротивления, добровольной обреченности, экстатического слезного восторга в самой бездне ужаса. Ближе, конечно, славянская параллель — образ святого чешского князя Вячеслава (Вацлава). <…> И всё же повествования о святом Вячеславе не дают такого акцента на идее жертвенности; чешский князь предстает как религиозный и политический деятель, а в смертный час, отказавшись защищаться во главе дружины, он всё же оказывает некоторое сопротивление. Борис и Глеб с самого начала — не в деятельной, а в страдательной роли. Страдание и есть их дело, сознательно принятое на себя и совершаемое с безукоризненным “благообразием” обряда, что выражается хотя бы в поведении перед убийцами»{580}.