Читать онлайн «Борис и Глеб». Страница 36

Владимир до таких «крайностей» не доходил. Для знатных и высокопоставленных Владимир устраивал щедрые пиры: «<…> Каждое воскресенье решил он на дворе своем в гриднице устраивать пир, чтобы приходить туда боярам, и гридям, и сотским, и десятским, и лучшим мужам — и при князе и без князя. Бывало там множество мяса — говядины и дичины, — было все в изобилии. Когда же, бывало, подольются, то начнут роптать на князя, говоря: “Горе головам нашим: дал он нам есть деревянными ложками, а не серебряными”. Услышав это, Владимир повелел исковать серебряные ложки, сказав так: “Серебром и золотом не найду себе дружины, а с дружиною добуду серебро и золото, как дед мой и отец с дружиною доискались золота и серебра”. Ибо Владимир любил дружину и с нею совещался об устройстве страны, и о войне, и о законах страны <…>»{237}.

Эти деяния Владимира, по-видимому, отражают реальность{238}. При этом, как полагает М.Б. Свердлов, «“щедрость” и “милостыня” в системе христианских духовных ценностей усваивались наиболее легко Владимиром, как и другими неофитами, в переосмысленном продолжении и развитии предшествующей социальной практики языческого периода — раздач, пожалований, пиров. Поэтому известия о щедрых милостынях Владимира, видимо, адекватно отражали действительность, тогда как сообщения о пирах Владимира свидетельствовали о продолжении во время его княжения социальной и сакральной функции пиров, которые в виде коллективного потребления пищи становились одной из форм престижного материального вознаграждения за службу и укрепления межличностных связей, что выразилось в традиции называть коллективные пиры братчиной, а чашу, которая шла по кругу с хмельным напитком, — братиной»{239}.[74] Дохристианская основа этой пиршественной щедрости в отношении дружинников заключена в представлении, что богатство должно тратиться для обеспечения дружинников князем, оно — материальное выражение отношений дружбы-службы, «верности»[75].

Милосердие было очень рано осознано древнерусской книжностью как основа христианской этики. Новгородский епископ XI века Лука Жидята призывал в «Поучении к братии»: «Помните и милуйте странныя, и убогыя, и темничникы, и своим сиротам милостивы будете»{240}.

Нестор в «Чтении о Борисе и Глебе» пишет о милосердии по отношению к бедным и слабым, которое неизменно проявляли и сыновья Владимира. В «Степенной книге» эта добродетель соединена с бессребреничеством братьев: Борис и Глеб «многую милость творили нищим, и убогим, и вдовицам, и сиротам. Были же милостивы, как и отец их, и столь несребролюбивы, что не имели у себя ничего, кроме одежды»{241}. Нищелюбие — трафаретная добродетель князя в древнерусской словесности, но нет никаких оснований сомневаться, что оба сына действительно были не менее милосердны, чем отец, дававший им пример. А вот крайнее, аскетически-монашеское отвержение имущества, о котором написано в «Степенной книге», вряд ли соответствует истине. Борис и Глеб были князьями и не могли полностью отказаться от богатых вещей — положение обязывало. Но, по свидетельству древнерусских памятников, братья, смиренно приняв смерть, отвергли главное мирское богатство — земные ценности и власть.

Другим благочестивым деянием их отца Владимира был отказ от казней преступников: «И сильно умножились разбои, и сказали епископы Владимиру: “Вот умножились разбойники; почему не казнишь их?” Он же ответил: “Боюсь греха”. Они же сказали ему: “Ты поставлен Богом для наказания злым, а добрым на милость. Следует тебе казнить разбойников, но расследовав”. Владимир же отверг виры и начал казнить разбойников, и сказали епископы и старцы: “Войн много у нас; если бы была у нас вира, то пошла бы она на оружие и на коней”. И сказал Владимир: “Пусть так”. И жил Владимир по заветам отца и деда»{242}.

Это сказание, возможно, относительно позднее{243}, но считать его только по этой причине недостоверным — опрометчиво. Исторические параллели свидетельствуют: в этом тексте могли отразиться реальные сомнения нравственно чуткого, совестливого и богобоязненного князя — христианина-неофита, ощутившего еще не очерствевшим сердцем заповеди новой веры. Во Втором славянском житии Вячеслава то же говорится о чешском князе: «И он столь возлюбил дела милости, что, когда со своими вельможами и судьями сидел в судах, и схваченного преступника приводили к нему, и он был достоин смерти и уже осужден на смерть, то он, милостивый князь, если и не мог его ни избавить от смерти, ни освободить под каким-либо предлогом, выходил вон, чтобы не быть виноватым в пролитии крови и не слышать об исполнении казни. Он так договорился с любимым своим слугой: “Если услышишь от моих бояр о смертном приговоре человеку, вызови меня от них для чего-либо, дабы я был не причастен к этой крови”. Он помнил евангельское слово, которое сказал Господь: “Не судите и не судимы будете, не позорьте и не будете опозорены” (Мф. 7: 1. — А. Р.). <…> И вот сам юноша, исполняя Бо-жию заповедь деятельной любви и слыша от кого-либо пагубные речи, не следовал сказанным речам, щадя и освобождая милостиво виновных, осужденных на смерть, приводя их к добру. По всем городам он разрушил все темницы и повелел посечь все виселицы по всей своей земле, начав это делать сам»{244}.[76]

Можно было бы отбросить это известие как условность, диктуемую жанром жития: агиограф просто проиллюстрировал речение Христа. Но вот иное свидетельство. Креститель Болгарии Борис I вопрошал папу Римского Николая, дозволительно ли казнить преступников правителю-христианину или он должен прощать их во имя милосердия и любви к ближним{245}. Показательно и то, что в «Законе судном людем», составленном во второй половине IX века в период моравской миссии святых Константина-Кирилла и Мефодия, жестокие наказания за тяжкие преступления (ослепление, отрезание носа и прочие) заменялись продажей в рабство{246}. В Византии же нанесение увечий и смертная казнь применялись очень широко.

Не очень ясно, что именно подразумевается в летописном тексте под словом «казнь». В.О. Ключевский напомнил, что слово «казнь» в древнерусском языке означало просто наказание, в том числе наказание со стороны власти, правительственное наказание, но не обязательно лишение жизни по закону, смертную казнь. Об этом свидетельствуют летописи, а из древнерусского свода законов — «Русской Правды» — следует, что «наказанием» мог называться и денежный штраф. Соответственно, решил В.О. Ключевский, Владимир под влиянием епископов заменил какое-то прежнее возмездие за разбой не смертной казнью, а иным наказанием — преданием имущества разбойника на поток и разграбление{247}.