Читать онлайн «В бурях нашего века. Записки разведчика-антифашиста». Страница 7

В «лагере беженцев» Ламсдорф

В результате плебисцита город Катовице с наиболее важными промышленными районами Верхней Силезии отошел к вновь возникшему польскому государству. Жители могли, независимо от их национальности, остаться и стать гражданами Польши или перейти в немецкое гражданство и переселиться в Германию. Поскольку мои отец и мать являлись немцами и ни слова не понимали по-польски, они, само собой разумеется, выбрали Германию. К тому же отец должен был получить место в железнодорожном управлении в Оппельне (теперь Ополе). Но там поначалу не хватало жилья для множества семей переселенцев. И вот мы оказались в так называемом «лагере беженцев». Лагерь был расположен в казармах и бараках бывшего артиллерийского полигона около деревушки Ламсдорф (теперь – Ламбиновице) у железной дороги, связывавшей Оппельн и Нейсе (теперь – Ныса). В школу мы ходили в Оппельн, где было создано новое железнодорожное управление и куда после примерно полуторагодового пребывания в «лагере беженцев» переселилось большинство живших поначалу в Ламсдорфе семей железнодорожников. Оппельн входил еще в верхнесилезский административный округ и, как и Катовице, во французскую зону, но так и остался после референдума в составе Германии. А лагерь Ламсдорф, напротив, находился уже за пределами Верхней Силезии.

Если происходили какие-либо политические или иные инциденты, то контроль со стороны французских постов на «границе» несколько усиливался. Для нас это было весьма желанным, так как ученики, приезжавшие из Ламсдорфа, могли тогда, проявив некоторую ловкость, отлынивать от занятий в училище.

Жизнь в лагере Ламсдорф была для нас, детей и подростков из верхнесилезской промышленной области, непривычной. Прежде всего, и днем и ночью здесь было чрезвычайно тихо, спокойно. Тут не стреляли, не раздавались взрывы гранат. Подавляющее большинство временно размещенных в лагере переселенцев смогли забрать с собой всю свою движимость – особенно это относилось к семьям железнодорожников, для переезда которых было предоставлено много транспорта. Поэтому почти у всех имелись вещи, которые можно было легко обменять в близлежащих деревнях на молоко, яйца, масло и колбасу.

Однако все более давала себя чувствовать инфляция. Постепенно становилось целесообразным делать необходимые закупки сразу же после выплаты жалованья, потому что несколькими днями позже все становилось дороже. Когда инфляция достигла своей наивысшей точки – мы уже жили в Оппельне, – моя мать в дни получки приходила к отцу на службу и забирала у него только что полученные деньги. Затем она кидалась за покупками в лавки, ибо уже после обеда все вновь становилось дороже.

Мы, дети и молодежь, в лагере Ламсдорф ощущали тяготы инфляции меньше. Вскоре мы установили, что на бывшем военном полигоне лежали неведомые никому сокровища, которые можно было легко добыть и превратить у любого старьевщика в Оппельне в звонкую монету. И мы центнерами таскали из давно заброшенных окопов и артиллерийских огневых позиций гильзы от патронов и снарядов, латунь, медь, сталь и железо. И постоянно возраставшие закупочные цены на них занимали нас, к сожалению, нередко гораздо больше, чем задачи по математике и таблицы логарифмов. Конечно, случалось, что мы находили и боеприпасы, с которыми производили опасные эксперименты. И когда неразорвавшимся в свое время снарядом было убито двое мальчишек и четверо или пятеро тяжело ранено, среди родителей и детей начали проводить разъяснительную работу, а на бывшем стрельбище искать и обезвреживать неиспользованные боеприпасы.

Потом, когда прошло уже немало времени, один молодой железнодорожный служащий надумал основать для предприимчивых ребят в лагере Ламсдорф спортивное общество и соорудить спортивную площадку с футбольным полем, беговой дорожкой и сектором для прыжков. Мы с огромным энтузиазмом участвовали во всех работах, потом усердно тренировались, и у нас всегда было достаточно латуни, меди и железа для покупки гандбольного и футбольного мячей и всех необходимых спортивных снарядов. Постепенно нас захватила игра в ручной мяч, и вскоре у нас уже возникла команда, которая прославилась в округе; она распалась, когда большинство обитателей лагеря переселились в Оппельн.

Когда мы приступили к строительству нашей спортивной площадки, к нам стал подбиваться какой-то фронтовик из так называемого «национального движения». Вначале ему удалось завоевать симпатии у многих ребят благодаря своему умению устраивать великолепные костры по поводу праздника солнцестояния, он был горазд и на другие подобные выдумки. Но его попытки пленить нас военной маршировкой и кровожадными песнями во славу «национального движения» провалились с треском – прежде всего потому, что игра в ручной мяч была для нас куда привлекательней, чем маршировка и военные игры. Многие из нас также отвергали – скорее инстинктивно, нежели по политическим соображениям – тогдашнюю самую любимую песню членов «национального движения» о «свастике на стальной каске», которую мы должны были до одурения петь во время маршировок, добавляя к ней припевы вроде «ведь нам не надо республики евреев, которая повинна…» или «хорошо, когда еврейская кровь капает с ножа!».

Нам, подросткам, совсем не приходилось иметь дело с организациями демократов или социалистов или с их представителями. Не могу также припомнить, чтобы в реальном училище в Оппельне хоть кто-то сказал что-нибудь доброе о Ноябрьской революции или о Веймарской республике. Возможно, среди учителей и были демократы. Но если это так, то они умели мастерски скрывать свои демократические взгляды от вверенных им учеников.

В то время меня можно было назвать как угодно, но только не так называемым примерным учеником. Если не брать в расчет упражнения на снарядах и другие спортивные дисциплины, по которым я получал самые высокие оценки, то лишь по немецкому, математике и физике я имел отметки «хорошо» и «удовлетворительно». Несколько двоек и не в последнюю очередь плохие отметки за прилежание и поведение были причиной того, что не раз возникал вопрос об оставлении меня на второй год. Пребывание в этой школе не доставляло мне просто никакого удовлетворения, я стал там непослушным и равнодушным ко всему. Постепенно к этому добавилось мнение коллегии учителей Оппельна о том, что я – безнадежный случай, о чем мне было прямо сказано. Некоторые учителя относились ко мне с таким предубеждением, что даже когда я старался и учил уроки, то, ставя мне хорошую отметку, они с пренебрежением спрашивали: «У кого же вы снова списали это?» Я мог стараться вовсю, но уже просто не способен был изменить сложившееся обо мне плохое мнение.