Читать онлайн «Зодчий. Жизнь Николая Гумилева». Страница 116

Михаил Зенкевич, 1910-е

Потом Зенкевич пытался писать в «футуристическом» духе, подражая то Маяковскому, то Пастернаку, а с известного момента стал тихим соцреалистом второго ряда. Хранил «небольшой архив с автографами», много переводил английских поэтов, между прочим, одним из первых — Элиота. В 1991-м был посмертно опубликован его роман «Мужицкий сфинкс», написанный в конце 20-х, гротескное и игровое произведение, среди героев которого — названные собственными именами, но лишь отчасти похожие на себя настоящих Гумилев и Ахматова. К этой книге мы еще в свое время обратимся.

Гумилев, Городецкий, Ахматова, Мандельштам, Нарбут, Зенкевич — таков был к середине 1912 года внутренний круг поэтов-акмеистов, который был частью более широкого кружка, сформировавшегося внутри Цеха поэтов[105]. Гумилев с Городецким и Нарбут с Зенкевичем были на «ты», остальные обращались друг к другу тоже на «ты», но по имени-отчеству. (Речь о мужчинах, к лицу противоположного пола на «ты» можно было обращаться лишь при близком родстве… На «вы» часто были даже любовники — по крайней мере, в богемной среде.) Только Мандельштама, как самого молодого, Гумилев позволял себе называть Осип — тот же, во всяком случае в первые годы их дружбы, звал Гумилева Николаем Степановичем.

Здание, где помещалась «Бродячая собака». Фотография М. А. Захаренковой, 2007 год

Сблизившись с Лозинским, Мандельштамом, Нарбутом, Гумилев отошел от своего прежнего кружка, от таких своих друзей, как Ауслендер, А. Н. Толстой, Зноско-Боровский. По свидетельству Ахматовой, в новом кругу нравы были подемократичнее: без непременных обедов у Альбера или в «Вене». Вероятно, у акмеистов было просто меньше денег. Впрочем, Мандельштам (судя по процитированным выше воспоминаниям Лурье) не прочь был пообедать в дорогом ресторане, если кормили в кредит.

1912 год был богат событиями — и в жизни Гумилева, и в непосредственно окружавшем его мире.

1 января 1912 года на Михайловской площади, во втором (а не третьем, как пишет Г. Иванов) дворе дома Жаке (ныне д. 5) открылось знаменитое кабаре «Бродячая собака» (официально «Кафе художественного общества Интимного театра»), просуществовавшее всего три с половиной года, но оставившее по себе в русской культуре богатую память. Два зала и буфетная, расписанные Судейкиным, Кульбиным и Белкиным, повидали в своих стенах многих.

В числе членов-учредителей «Бродячей собаки» были А. Н. Толстой, художники-мирискусники Мстислав Добужинский и Николай Сапунов (в том же году утонувший в Финском заливе), Николай Евреинов, архитектор Иван Фомин. Образцом для Пронина, основателя кабаре, служили парижские артистические кафе, прежде всего Closerie des Lilas, но петербургская реальность наложила на проект свой отпечаток.

Описаний «Бродячей собаки» в русской мемуаристике более чем достаточно.

Проект герба «Бродячей собаки». Рисунок М. В. Добужинского, 1912 год. Музей Анны Ахматовой в Фонтанном доме

На открытие «Бродячей собаки» были написаны куплеты — как предполагается, поэтом Всеволодом Гаврииловичем Князевым, вольноопределяющимся 16-го гусарского полка, служившим в Риге и лишь наездами бывавшим в Петербурге, а в «Собаке» появлявшимся в обществе своего сердечного друга Михаила Кузмина. (Год спустя Князев застрелится, по слухам, из-за несчастной любви к актрисе Ольге Глебовой-Судейкиной, жене художника Сергея Судейкина, и это самоубийство ляжет в основу сюжета ахматовской «Поэмы без героя».)

Борис Пронин. Рисунок Н. И. Кульбина, 1914 год

«Пролезть в подвал» и впрямь считалось честью и гордостью. С «фармацевтов», то есть людей, непричастных к искусству, «от флигель-адъютанта до ветеринарного врача» (Г. Иванов), брали за вход по три рубля; кроме того, им требовались письменные рекомендации. Но модернистское искусство входило в моду. И флигель-адъютанты, и мирные буржуа, и депутаты Государственной думы охотно платили за возможность приобщиться к богемным ужасам и извращениям и на одну ночь превратиться в «бродячего пса».

Чтобы попасть в «Собаку», надо было разбудить сонного дворника, пройти два засыпанных снегом двора, в третьем завернуть налево, пройти вниз ступенек десять и толкнуть обитую клеенкой дверь. Там же вас ошеломляли музыка, духота, пестрота стен, шум электрического вентилятора… Сияющий и вместе с тем озабоченный Пронин носится по «Собаке», что-то переставляя, шумя…

Сводчатые комнаты «Собаки», заволоченные табачным дымом, становились к утру чуть волшебными, чуть «из Гофмана». На эстраде кто-то читает стихи, его перебивает музыка… Кто-то ссорится, кто-то объясняется в любви… Ражий Маяковский обыгрывает кого-то в орлянку… Князь С. М. Волконский, не стесняясь временем и местом, с жаром излагает принципы Жака Далькроза. Барон Н. Н. Врангель, то вкидывая в глаз, то роняя (с поразительной ловкостью) свой монокль, явно не слушает птичьей болтовни своей спутницы, знаменитой Паллады Богдановой-Бельской, закутанной в фантастические шелка и перья» (Г. Иванов. «Бродячая собака»).

Примерно так же выглядит «Собака» и в описании Бенедикта Лившица. Ахматова в 60-е годы возражала им, доказывая, что «Бродячая собака» была «вполне приличным кафе поэтов» — в отличие от «Привала комедиантов», открытого Прониным же позднее, в 1916 году.

Но поэзия была для «Собаки» лишь одним из искусств — и далеко не важнейшим. Выступление балерины Карсавиной или вечер исполнительницы романсов Зои Лодий привлекали больше публики, чем поэтические чтения, на которых, по свидетельству самого Пронина, «арбитрами были Кузмин и Гумилев». Тем не менее такие чтения бывали довольно часто, и Гумилев, Ахматова и их новые друзья вскоре стали завсегдатаями «Собаки». «Собачьи» бдения акмеистов отражены в гимне, написанном Кузминым к первой годовщине кабаре:

Из символистов, кроме Сологуба, в «Собаке» мелькал, наездом из Москвы, «едва держащийся на ногах» Бальмонт. Для Иванова cabaret poétique было местом слишком уж вульгарным, а Блок, презирая праздную богему, предпочитал «Собаке» самые злачные кабаки Петербургской стороны и Загородного проспекта, дававшие доподлинное ощущение «бездны». Да и сам Кузмин с середины 1913-го бывал в «Собаке» редко.