Читать онлайн «Молодой Ясперс: рождение экзистенциализма из пены психиатрии». Страница 88

Занимаясь конкретными вопросами, люди научатся что‑то делать, и каждый привыкнет нести свою долю ответственности. У нас же, с одной стороны, еще в порядке вещей слепое повиновение, а с другой — господство управленческой бюрократии. Дайте общинам возможность поучиться, как самим решать касающиеся их вопросы — во все большем и большем объеме. Тогда вырастут люди, способные мыслить политически. Из их среды в ходе публичной дискуссии выйдут деятели, способные произвести впечатление и обрести доверие, когда будут заново формироваться партии. Как все это должно происходить в деталях, я не знаю. Но обязательно должны пройти годы, прежде чем Германия сможет управляться своими лучшими в политическом отношении людьми, которых только тогда и можно будет выдвинуть кандидатами в ходе свободных выборов. Ослабление влияния оккупационных властей, уменьшение их ответственности должно происходить постепенно, шаг за шагом, пока не обретут силу разумные люди, которые в Германии есть, и, как я думаю, в достаточном количестве. Сейчас же происходит навязывание такой демократии, когда ведущую роль играют партии, при которых отсутствует предпосылка общественного духа, при которых подавляющее большинство немцев еще совершенно не знает, что, собственно, происходит на самом деле и чего они хотят, что и кого они должны выбирать. Все это — не что иное, как замена авторитета избранных вами немцев авторитетом партийных бонз, партийных бюрократов и их диктаторов».

Американец ответил: «Вероятно, вы правы. Я даже думаю, что вы наверняка правы. Но так, как предлагаете вы, дело не пойдет. Во — первых, наш американский народ не желает колониального правления. А ваш вариант на него весьма походит. Во- вторых, мы не можем сделать этого из‑за русских. Мы не вправе подавать им пример диктаторского правления. Они тут же используют его в Восточной Германии, но будут делать все с совершенно другими намерениями и значительно отвратительнее».

Получая такие уроки, видя, какие открываются возможности, я произносил некоторые из своих речей. В 1946 году я опубликовал «Вопрос вины», который был написан на основе моих лекций о Германии, прочитанных зимой 1945/46 года.

Так как активное участие в политике было мне заказано, я мог только размышлять, писать, выступать с лекциями. Эти размышления привели меня к основополагающим проблемам истории, к вопросу о всемирной истории и о нашем месте в ней («О происхождении и целях истории», 1949).

Что же касается философии, то передо мной, во — первых, оставалась задача — прояснить для самого себя нравственные предпосылки политики и реальные отношения в ней. А во- вторых — ориентировать свое политическое мышление в соответствии с позицией гражданина мира, которую я занял с самого начала.

Где бы в мире я ни ощущал великое дыхание политического мышления, сознающего ответственность за человечность, то есть за свободу человека и человеческие права, где бы я при этом ни усматривал силу, мужество жертвенности, готовность к борьбе за единственную великую идею, там я сразу прислушивался со всем вниманием, стараясь ничего не упустить, и обретал надежду. Не обладая силой сам, я чувствовал, что должен, по крайней мере, сопереживать в мысли и воспроизводить то, что на этом пути могло быть необходимым для политического сознания.

Самое главное и самое основное: не существует никакого закона природы и никакого закона истории, которые определяли бы ход вещей в целом. Будущее определяется ответственностью выбора и поступков людей — в конечном счете, ответственностью каждого человека из миллиардов живущих.

Дело — в каждом отдельном человеке. Своим образом жизни, своими ежедневными малыми делами, своими крупными решениями он делает себя проявлением того, что возможно. Не сознавая того, он своей реальной жизнью здесь и сейчас оказывает влияние на будущее, и при этом у него нет оснований считать себя малозначительным — точно так же, как нельзя считать малозначительным каждый голос, хотя в голосовании участвуют миллионы.

В это десятилетие для меня стало важнейшим открытие, которое, правда, было уже известным на протяжении веков, но немного подзабылось: философия не лишена практических выводов. Я сам удивлялся, обнаруживая во всей истории философии эту связь, которая оказывалась столь очевидной. Ни одна великая философия не лишена политического мышления — даже философия великих метафизиков, даже философия Спинозы, который пришел в этой области к активному и эффективному духовному сотрудничеству. От Платона до Канта, Гегеля, Кьеркегора и Ницше простирается большая политика философов. То, что представляет собой какая‑либо философия, она обнаруживает в своем политическом проявлении, и это не какое‑то ее побочное свойство. В этом — ее центральное значение. Не случайно национал- социализм и большевизм видели в философии смертельного врага в духовной сфере.

Мне кажется, я почувствовал: лишь тогда, когда я оказался вовлеченным в политику, моя философия стала полностью осознанной — вплоть до самой ее основы, до метафизики.

С тех пор я ставлю вопрос о политическом мышлении и политических деяниях каждого философа и вижу, как сквозь историю философского духа проходит великолепная, достойная всяческого уважения и влиятельная линия этого мышления.

Когда я понял, что философия — не наука в смысле принуждающего и значимого абсолютно для всех знания, то это никоим образом не было воспринято мною так, будто философствование пребывает во власти произвола, настроения, субъективного вкуса. Напротив, истина философии — в противоположность научной правильности, которая в методологическом отношении значима в зависимости от общепринятой точки зрения, — есть истина безусловная, постигая которую, возможная экзистенция достигает историчной действительности. Научная истина выразима в однозначных по смыслу предложениях — для рассудка. Философская истина может быть сообщена лишь на окольных путях движения мысли, косвенно, и не может быть схвачена в надлежащей мере ни в одном предложении.

Суть дела представлялась теперь в том, чтобы не только фактически мыслить и выражать философскую истину, но и постичь те пути, которыми она может быть сообщена. Только благодаря этому философская мысль обретает чистоту в рефлексии и приводится к своему упорядоченному течению посредством осознания ее собственных методов.

К тому, чтобы заняться осознанием методов мышления, а среди них — методов мышления философского, я был готов уже давно. Еще в 1921 году я читал четырехчасовую лекцию «Философская систематика». Тогда, в молодости, я смотрел на все через призму универсального психологического понимания и хотел углубить это понимание, что нашло отражение в лекции. Я уже тогда построил схему категорий, правда, внешним образом, упорядочивая их, словно ботаник. Я уже думал о методах всего познания, исходя из основополагающей противоположности понимания и объяснения, но больше склоняясь к вопросу о собственно философском мышлении. Началом исследования этой темы стали несколько страниц в моей «Психологии мировоззрений». В моей «Философии» эта проблема обсуждалась во многих местах. После ее выхода в свет в лекциях 1931/32 года я развил основополагающее для моей философской логики понятие Всеобъемлющего, а впервые выступил публично на эту тему в своих Гронингских лекциях «Разум и экзистенция» (1935). С годами материал умножился. Последнюю мою лекцию (перед отрешением меня от должности в 1937 году) я читал четыре часа на тему «Истина и наука». Казалось, что я нашел древние, фактически применявшиеся методы философствования. У меня было почти такое ощущение, будто я вновь открыл мир философского мышления в его самосознании. В своей «Философской логике» я пытался представить целое в его системной взаимосвязи. Я приступил к работе, чтобы свести воедино множество отрывочных записей, отдельных листков и рукописей.