Читать онлайн «Екатерина Дашкова». Страница 60

Потенциально царь-узник угрожал обоим. Волнения гвардии после переворота и заговоры в Москве показали, что, пока он жив, никто всерьез не говорит о правах Павла. По этой причине сторонники великого князя также были заинтересованными лицами. «Стакан какого-нибудь напитка» решал дело тихо, но ничего принципиально не менял: Екатерина II оставалась императрицей. Чтобы избавиться от нее или хотя бы поколебать позиции, нужен был очередной громкий скандал. Убийство «Иванушки» такой скандал обеспечивало.

Верховный суд приговорил Мировича к отсечению головы{464}. 15 сентября 1764 года приговор был приведен в исполнение. Толпа до последней минуты ждала помилования, не верили, что после двадцати двух лет смертная казнь будет возобновлена. Г.Р. Державин вспоминал: «Народ, стоявший на высотах домов и на мосту, не обыкший видеть смертной казни и ждавший почему-то милосердия Государыни, когда увидел голову в руках палача, единодушно ахнул и так содрогся, что от сильного движения мост поколебался и перила отвалились»{465}.

Императрица явно вознамерилась дать урок. И не только мелким военным заговорщикам, среди которых высокие персоны искали легковерных исполнителей. Дашкова вспоминала, какое тягостное впечатление произвела на нее казнь: «Когда Мировича казнили, я радовалась тому, что никогда не видела его, так как это был первый человек, казненный смертью со дня моего рождения, и если бы я знала его лицо, может быть, оно преследовало бы меня во сне под свежим впечатлением казни»{466}.

За границей, особенно во Франции и Саксонии — странах, проигравших польскую карту, — возникли слухи, упомянутые княгиней. Появился памфлет «Заметки немецкого путешественника о манифесте 17 августа 1764 г.», где объявлялось, что убийство узника — низкое преступление, а официальные сентенции по делу Мировича — ложь. Подобное может быть «оправдываемо только в России»{467}.

О том, кому в первую очередь был выгоден провалившийся заговор, в наибольшей степени свидетельствовали его результаты. 28 сентября Бе-кингемшир доносил: «За последние шесть недель поведение императрицы было таково, что она утратила любовь и уважение большого числа своих подданных. Однако даже самые ярые из ее врагов столь боятся замешательств, всегда связанных с малолетством монарха, что пока ей можно не опасаться каких-либо переворотов. Но смерть великого князя стала бы для нее воистину фатальной, поелику при нынешнем настроении умов никто не поверил бы в естественную причину оной».

Именно этого добивались Панины. «Ежели императрица здраво рассудит свое положение, — продолжал дипломат, — то, несомненно, поймет, что по достижении наследником совершенных лет трон ее сделается неустойчив и, прислушавшись к голосу благоразумия, ей будет лучше всего по доброй воле удалиться от престола»{468}.

Итак, после заговора Мировича возникла новая политическая реальность. Пока сторонники великого князя не могли заставить императрицу уйти, а она, в свою очередь, не имела возможности окончательно утвердиться как самодержица. Сложилась негласная договоренность: трон остается за государыней до совершеннолетия наследника. При этом шансы Павла повысились: если раньше оппозиция дробила свои силы между двумя претендентами, то теперь все недовольные примыкали к лагерю великого князя.

Все эти события напрямую касались и нашей героини. Слухи о ее поведении во время мятежа были неутешительны: «Княгиню Дашкову видели в мужской одежде среди гвардейцев, но за ее шагами внимательно следят, и ей скоро придется отправиться в Москву»{469}.

Можно ли верить этому свидетельству? Даже перед переворотом 1762 года Дашкова отнюдь не сама ходила по гвардейским казармам. К несчастью, теперь не Екатерина Романовна творила свою репутацию, а сложившаяся репутация калечила ей жизнь. Австрийский посол доносил в Вену, что «княгиня находилась в сильнейшем подозрении»{470}.

Догадаться о многом позволяет поступок князя Дашкова. Незадолго до смерти от скоротечной горячки 17 августа в Пулавах он назначил опекуном над имениями своих детей Никиту Ивановича Панина. При живой, совершеннолетней жене, которая, согласно законам, и должна была распоряжаться семейным имуществом до возмужания наследников.

Этот щекотливый момент обычно проходит мимо внимания комментаторов. Между тем он должен вызывать вопросы. Либо Михаил Иванович боялся, что жену вот-вот арестуют за участие в новом заговоре и дети окажутся одни. Либо супруги готовились к разъезду. На последнюю мысль наводит и покупка дома с землей в Петербурге на имя Екатерины Романовны. Перед разделом супруг отдавал старый долг жене.

В «Записках» Екатерина Романовна не бросает тень на свои супружеские отношения. О том, что муж изменял ей, она рассказала не в мемуарах, а в частном письме Кэтрин Гамильтон. Описание судьбы Решимовой в пьесе показывает, что княгиня надеялась: останься муж жив, и все шероховатости их брака постепенно бы сгладились: «Слишком были вместе, потом слишком были розно, вдаваясь в крайности; отдалились от истинного пути… все в меру хорошо; не будем как неподвижные статуйки друг против друга сидеть, не будем также и бегать друг от друга. Он решение мое принял за закон, и с лишком тридцать лет после того счастливо и согласно жили»{471}.

Но, видимо, реальный князь Дашков не соглашался принять решение жены «как закон». Его уже тяготил взбалмошный характер супруги. Прибавим амурную привязанность Панина. Сапфические наклонности самой Екатерины Романовны. Возможно, Михаила Ивановича устроила бы женщина потише.

Нервы Екатерины Романовны были настолько расстроены, что страшный удар вызвал новый приступ паралича. «Левая нога и рука, уже пораженные после родов, совершенно отказались служить и висели, как колодки… я пятнадцать дней находилась между жизнью и смертью»{472}. Снова преувеличение? «В одном только случае отдала она долг человеческому чувству, именно, когда пролила слезу по случаю потери ее в высшей степени милого мужа»{473}, — доносил Бекингемшир. Так «слеза» или две недели беспамятства?

Вновь был прислан придворный хирург, который, по признанию княгини, спас ей жизнь. Создается впечатление, что Екатерина II продолжала жалеть бывшую подругу, раз отправляла лейб-медика. Но уже не могла заставить себя изобразить искреннее участие: слишком много взаимных обид было нанесено. Зато она сразу приказала Елагину выкупить у наследников ту самую лошадь, которую подарила Михаилу Ивановичу: «Лучше ее во всей моей конюшне не было и не осталось»{474}. Бичуя императрицу за черствость — де, она должна была вытирать вдове слезы, — не обращают внимания на культурный контекст, в котором лошадь играет ту же роль, что и веер, только подарок сделан мужчине.