Читать онлайн «Гражданская война в России: Записки белого партизана». Страница 99

Итак, в момент, когда всякие надежды на встречу с Корниловым были утеряны, накануне дня, когда мы должны были как затравленные звери искать спасения в неприветливых, занесенных снегом ущельях гор с малочисленным и бедным населением, когда мы должны были броситься в тяжелое, полное неизвестности странствование, Корниловский разъезд 11 марта вечером привез нам весть спасения. Все были взволнованы, на глазах многих видны были слезы. Да, мы были спасены!

Впоследствии, когда между добровольцами и кубанцами возникали несогласия и споры, часто можно было слышать даже из уст очень почтенных добровольцев такой упрек: «Мы спасли кубанцев. А они теперь идут против нас».

Однако справедливость требует сказать, что спасение было взаимное. Из всего, что произошло в ближайшее после соединения отрядов время, и из всего, что теперь пишется о состоянии и настроениях Корниловского отряда до встречи с нами, нужно сделать один вывод: «В спасении кубанцев было спасение добровольцев».

Отрады по численному составу и вооружению были почти равны. Во главе добровольцев стояли вожди, пользовавшиеся славой, любовью и непререкаемым авторитетом у всего отряда, у них не имели и не могли иметь места случаи, подобные нашим под Саратовской и у Вогепшия, но зато добровольцы вынесли на своих плечах около 20 боев до встречи с кубанцами, были утомлены физически и везли за собой громадный обоз с ранеными, а самое главное, они были лишены пополнения и ежедневно таяли.

Кубанцы сохранили еще вполне свежие силы и могли надеяться на привлечение новых сил из казачьих станиц, в особенности ввиду присутствия в отряде Войскового атамана, правительства и Рады.

Порознь каждый отряд был слаб и осужден на гибель; вместе они составляли силу, способную на борьбу. Необходимо было только, чтобы физическое соединение отрядов сопровождалось бы духовным слиянием их руководителей, чтобы произошла органическая спайка двух групп, преследующих одну задачу — борьбу с большевиками.

К величайшему несчастью для обеих сторон, этого как раз и не произошло. Но вечером 11 марта мы не задавались этими вопросами — это был вечер радости, надежды и счастливых планов.

Станица Калужская отстояла от нас верстах в 8, и занимать ее на ночь было признано опасным, решено было, что отряд переночует под открытым небом. Но к закату солнца погода стала значительно портиться. Небо нахмурилось, начал моросить дождь, который затем к вечеру 12 марта перешел в снег, не прекращавшийся дней пять.

Я, штаб армии и генерал Эрдели укрылись на одном хуторе и расположились в комнате с одной кроватью и столом. Кровать была уступлена мне, все остальные разместились на полу. В течение ночи к нам подходили мокрые, продрогшие люди и тоже располагались в комнате. К утру на полу оказалось около 30 человек, 6 человек офицеров лежали под моей кроватью. Снятое платье мое и моей жены было использовано нижними квартирантами для изголовья. Пробуждение было шумное, сумбурное, но веселое. Быч с секретарем правительства поместился в закроме маленького амбарца, и оба с раннего утра проявляли намерение устроить совещание. Лицо Быча было оживленно, без обычной, свойственной ему мрачности, он даже улыбался и острил по поводу своего ночного помещения. Мы решили пока поговорить о случившемся в самом тесном кругу кубанцев. Кроме нас троих, на совещание в амбаре Быча был приглашен полковник Науменко. Поговорили о неизбежности перемены жизни нашей армии и о возможных попытках к обезличению кубанского правительства. Решений никаких не выносили, но условились держаться теснее и быть начеку.

В это время Покровский в сопровождении Корниловского разъезда объезжал войска, приветствуя соединение двух отрядов. К полудню 12 марта к нам прибыл другой разъезд, во главе с подполковником Генерального штаба Барцевичем. Выяснилось, что генералы Алексеев и Корнилов со штабом остановились в Шенджие и там будет дневка.

12 марта станица Калужская была нами занята, и к вечеру весь отряд расположился на квартирах. Случилось так, что Быч и Покровский поместились в одной комнате и прожили вместе целую неделю. Я несколько раз навещал их, и каждый раз заставал в самой приятельской беседе. Тогда я много этому удивлялся, но впоследствии я привык к неожиданным эволюциям во взглядах Быча на события и людей.

Под влиянием боевой удачи и под впечатлением радости соединения с Корниловым забыто было все недавнее недовольство Покровским:

Утром полковник Савицкий (назначенный в станице Пензенской 5 марта членом правительства по военным делам вместо полковника Успенского) принес мне приказ о производстве полковника Покровского в генерал-майоры в воздаяние «за умелую эвакуацию армии из Екатеринодара, приведшую к соединению с Корниловым». Приказ был скреплен не только Савицким, но и Бычем. Производство Покровского Быч признал необходимым для поднятия престижа командующего Кубанской армией перед генералами Добровольческой армии. Я также охотно подписал этот приказ, так как полагал, что на этом будут закончены мои официальные отношения к Покровскому, что роль его как командующего армией с прибытием Корниловой «настоящих боевых генералов» должна пасть, а также потому, что Покровский был единственным, который в решительную для кубанцев минуту предложил свои услуги.

14 марта вновь испеченный генерал Покровский поехал вместе с начальником штаба полковником Науменко в Шенджий на свидание с генералами Алексеевым и Корниловым. По возвращении они сообщили, что были приняты ставкой добровольцев довольно холодно.

Необходимыми условиями соединения двух отрядов там ставили полное подчинение атамана и армии генералу Корнилову, упразднение правительства и Рады. Покровский отметил, что он не уполномочен решать эти вопросы. Но полагает, что такие условия кубанцами приняты не будут. Решено было оставить суждение об этих вопросах до встречи с представителями Кубани, а пока Покровский поступал в распоряжение Корнилова с сохранением функций командующего армией.

Покровский сообщил мне и то, что по дороге в Шенджий они встретили конного нарочного, который вез ко мне открытое отношение генерала Романовского с приглашением меня на совещание в Шенджий. Приглашение было написано карандашом на клочке бумажки и адресовано: полковнику Филимонову. Покровский и Науменко признали такую форму обращения к кубанскому Войсковому атаману оскорбительной для всех кубанцев. Бумагу взяли себе, а нарочного вернули обратно. На вопрос генерала Романовского: «Почему не приехал Филимонов?» — Покровский будто бы дал понять генералу необходимость более корректного отношения к представителю всего войска.