Читать онлайн «Пушкин». Страница 18

Выходит в свет книга «Повести покойного Ивана Петровича Белкина, изданные А.П.». К Пушкину заходит юный выпускник лицея Павел Миллер. Видит книгу на столе и спрашивает: «Кто этот Белкин?». В ответ слышит:

— Кто бы он там ни был, а писать повести надо вот этак: просто, коротко и ясно.

Но простота, краткость и ясность пушкинской прозы будут оценены не сразу. Не только при жизни автора, но и потом долго будут преобладать скептические оценки. Белинский отнесет «Повести Белкина» к «беллетристике». Лев Толстой скажет: «Повести Пушкина голы как-то», хотя сам в поздней своей прозе повернет в сторону аскетизма и лаконизма. А подлинным наследником Пушкина-прозаика станет Чехов.

Простота и сложность — два полюса искусства. Оба необходимы. За простотой, обретенной писателем в конце, в итоге пути, — небывалая глубина. «Она всего нужнее людям, но сложное понятней им», — скажет потом о такой «неслыханной простоте» Пастернак. За чрезмерную сложность художник платит непониманием профанов. За «неслыханную простоту» — недооценкой эстетов.

Начинается процесс оформления Пушкина на службу. Министр иностранных дел Нессельроде спрашивает императора, каким чином определить «известного нашего поэта». Ответ: отставного коллежского секретаря принять в службу тем же чином (полученным, вспомним, по окончании лицея). Годовое жалованье — 5000 рублей в год, тоже весьма скромное.

6 декабря по случаю «тезоименитства» Николая I подготовлен пакет высочайших указов о награждениях и повышениях. Согласно одному из них коллежский секретарь Пушкин произведен в титулярные советники. То есть карьерный рост достиг отметки девятого класса по Табели о рангах. Приличные чины начинаются с восьмого, с коллежского асессора (вспомним, что Фамусов безродному Молчалину «дал чин асессора»). Недаром Пушкин за год до того саркастически писал в «Моей родословной»:

Не офицер я, не асессор,

Я по кресту не дворянин,

Не академик, не профессор;

Я просто русский мещанин.

Царь, кстати, «Мою родословную» распространять не рекомендует, находя в этих стихах «много остроумия, но более всего желчи». Стихотворение между тем не столько остроумно, сколько парадоксально.

Пушкин спорит с теми, кто ставит ему в вину «аристократизм», — и вместе с тем не отрекается от своего происхождения, гордится своими предками. Есть аристократы, достигшие знатности ценой унижений и хитрости, угодившие «из грязи в князи». Они Пушкину чужды: «Не торговал мой дед блинами, не ваксил царских сапогов…». Своих предков Пушкин видит людьми гордыми, независимыми, готовыми пожертвовать и свободой и жизнью ради блага отечества. И не важно, что поэт порой что-то домысливает, идеализирует и даже мифологизирует, — важна сама идея аристократизма («аристократия» по-гречески — «власть лучших») как воплощения нравственной высоты и благородства:

Водились Пушкины с царями;

Из них был славен не один,

Когда тягался с поляками

Нижегородский мещанин.

«Нижегородский мещанин» — это Козьма Минин, создавший в 1612 году земское ополчение вместе с аристократом князем Пожарским. Истинный аристократизм состоит не в презрении к «простым людям», а в великодушном чувстве равенства со всеми на свете. В первоначальном тексте стихотворения был эпиграф из песни Беранже: «Je suis villain…» («Я простолюдин…»). Демонстративно назвать себя «простолюдином» — это особенный аристократический шик.

Аристократический демократизм — это и вектор пушкинского творческого пути. Как художник он идет к кристальной ясности, доступности — не в ущерб глубине. «Повести Белкина» — наглядное тому доказательство.

В качестве титулярного советника Пушкин зачислен в Коллегию иностранных дел с начала 1832 года, а 27 января он принимает присягу и дает расписку о непринадлежности к тайным обществам и масонским ложам.

К читателям приходит восьмая глава «Евгения Онегина» (до издания романа единым томом остается еще год с небольшим). И примерно в это же время бывший «архивный юноша» и добрый знакомый поэта Николай Мельгунов пишет Степану Шевыреву: «В нашей литературе настает кризис: это видно уже по упадку Пушкина. На него не только проходит мода, но он уже явно упадает талантом».

Евгений Баратынский, одобрявший первые главы «Онегина», по завершении романа отзывается о нем весьма прохладно. «…Форма принадлежит Байрону, тон тоже. <…> Онегин развит не глубоко. Татьяна не имеет особенности. Ленский ничтожен», — сообщает он «за тайну» свою недобрую оценку в письме к Ивану Киреевскому.

Еще раньше от «Онегина» отрекся Николай Языков. Баратынский и Языков — самые сильные поэтические соратники Пушкина (Жуковский — иное, он предшественник и учитель). Обоих он обессмертил в «Онегине», адресовав им сердечные приветы («Певец Пиров и грусти томной…» — о Баратынском в третьей главе; «Так ты, Языков вдохновенный…» в четвертой главе). Но расходятся пути поэтов. Ничего не поделаешь, и не стоит верить в позднейший миф о «пушкинской плеяде», довольно далекий от реальности.

В отношениях между писателями импульс отталкивания сильнее, чем тяга к сближению. Сплотить поэтов и прозаиков в стройные ряды, как правило, никому не удается. Одна из первых попыток в этом направлении — литературный обед, устроенный 19 марта 1832 года книгопродавцем и издателем Александром Смирдиным. Акция приурочена к переезду смирдинского книжного магазина с Мойки на Невский проспект, в дом напротив Казанского собора.

Стол в зале для чтения накрыт на восемьдесят персон. Тут, как потом вспомнят современники, «и обиженные, и обидчики». Не обходится и без агентов-доносчиков. Звучат тосты за здоровье Государя императора, потом за звезд российской словесности: Крылова, Жуковского, Пушкина, Дмитриева, Батюшкова, Гнедича. Присутствуют Вяземский, Гоголь, Владимир Одоевский, Плетнев, Сенковский… Знаменитый графоман граф Хвостов тоже тут. Кстати, после того, как выпили за Крылова, великий баснописец захотел провозгласить тост за Пушкина, но его остановили: следующим должен быть Жуковский, а Пушкин уж потом.

Пушкин весел и оживлен. Сыплет остротами. Замечает, что цензор Василий Семенов (в прошлом лицеист) сидит между двумя редакторами официозной газеты «Северная пчела», Фаддеем Булгариным и Николаем Гречем. И кричит, сидя в отдалении: «Ты, брат Семенов, сегодня словно Христос на горе Голгофе!». То есть между двумя разбойниками. Общий смех, и сам же Греч шлет остроумцу воздушный поцелуй. Булгарин, однако, в очередной раз затаит злобу.

Нет мира между литераторами, но такие временные перемирия возможны.