Читать онлайн «Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1». Страница 93

Внешность Гроссмана останавливала взгляд. Меня Бог ростом не обидел, но когда я стоя разговаривал с Леонидом Петровичем или шел рядом с ним, сам себе я казался лилипутом, а Леонид Петрович – Гулливером. Вышине Леонида Петровича соответствовали крупные черты лица и большая голова, которую, казалось, с трудом поддерживало узкое туловище, и оттого она у него покачивалась при ходьбе или клонилась набок. Общее впечатление благородной внушительности усиливала тогда уже сильно прохваченная сединой волнистая чернь волос. Когда он задумывался, его большие, черные, слегка навыкате, глаза принимали строгое выражение. А в бесхитростной улыбке, приоткрывавшей верхний ряд зубов, неровных, как у ребенка, у которого еще не выпали молочные зубы, вытесняемые постоянными, было что-то детское.

Леонид Петрович читал у нас теорию литературы. Определяя варваризмы и прозаизмы, метафоры и метонимии, Леонид Петрович засыпал нас приводимыми на память цитатами из русских классиков, преимущественно – из поэтов. По одному тому, как он читал стихи и прозу, было видно, что он не просто любит – что он боготворит русскую литературу. Русская литература была для него храмом, и он не позволял даже легкой шутки над его святынями. Не помню, по какому поводу, я прочел наизусть не глумливую, а шутливую пародию на Пушкина из сборника «Парнас дыбом»:

Леонид Петрович не сделал мне замечания – слишком для этого он был деликатен. Он ответил мне стихами из «Моцарта и Сальери»;

Гроссман был не способен на резкую отповедь. Когда бойкий, но пустопорожний фельетонист Левидов сказал ему по поводу какой-то фразы Достоевского:

– До чего ж это по-идиотски звучит!

– Леонид Петрович мягко возразил:

– У Достоевского это звучит не по-идиотски.

Гроссман читал лекции глуховатым, негибким баском, слегка в нос, с одесским акцентом, но то, что у другого лектора воспринималось бы как притупляющие внимание недостатки, у него как-то не замечалось. Недостатки лектора Гроссмана поглощала захватывающая дух широта знаний, поглощала свобода, с какою лилась его плавная, живописная речь, поглощал его тихий восторг перед русским словом, перераставший в восторг перед Россией.

Он читал, по своему обыкновению скандируя слоги, четко выговаривая согласные, стихи Алексея Конст. Толстого:

А я, глядя на его откинутую голову и вдруг влажно засиявшие год стеклами пенсне глаза, думал: «Да этот одесский еврей с его нерусским выговором куда русее всех русских западников и социалистов!..»

…После одной из лекций Гроссмана я подошел к нему в коридоре и признался в моем влечении к Достоевскому.

Леонид Петрович с радостным изумлением склонил ко мне свою вершину.

– Вы любите Достоевского, да? – как бы желая услышать от меня подтверждение, спросил он. – Вы меня очень обрадовали. Любяшчих Достоевского теперъ наперечет. В сущности, это даже небезопасно, одну мою знакомую студентку исключили из вуза только за то, что она изъявила настойчивое желание специализироваться по Достоевскому.

С этого дня мы душевно сблизились.

Самыми большими любимцами Гроссмана были Пушкин и Достоевский.

Мне запомнились его слова:

– Даже у Достоевского иной раз не находишь того, что потом непременно найдешь у Пушкина.

Тогда я эти слова принял на веру. Теперь я в этом контексте Пушкина и Достоевского частенько переставляю местами.

Гроссмана травили и до и после Ликвидации РАПП, и до и после войны, вышибли из института новых языков, в 34-м году поначалу отказали в приеме в Союз писателей, после войны вышибли из Московского университета, ославили «космополитом» и «низкопоклонником перед Западом» (нашли кого!), редко и неохотно печатали. На него с насмешливого «высока» посматривали формалисты, придиравшиеся к каждой допущенной им фактической неточности (как будто они сами были свободны от ошибок!), не прощавшие ему «красивостей», к которым его в самом деле подчас тянуло, стремления елико возможно скорее, по его собственному выражению, «воспарить над материалом», из-за каковой поспешности он иногда терпел аварии, и не желавшие видеть его исследовательский, ораторский и писательский талант, его дар говорить об отвлеченных предметах так, что, слушая его, затаивали дыхание студенты, актеры, посетители публичных лекций, дар писать об отвлеченных предметах с порою могучей силой образности, с мастерством резчика по слову.

Гроссман находил нравственную поддержку не в литературной среде, а в аудиториях и у читателей. Литератору Гроссману легко дышалось лишь в начале и в конце пути. Но он не утратил ни жизнерадостности, ни исследовательской энергии, ни действенной благожелательности к одаренной молодежи, ни любопытства к новым явлениям в искусстве и литературе. Он любил театр и, пока не слег, старался не пропускать ни одной премьеры. Он притягивал к себе своей благожелательностью и широтой кругозора. Вильям-Вильмонт рассказывал мне, что ему стоило съездить в ялтинский Дом Творчества только ради общения с Гроссманом, который тоже там тогда отдыхал. Вильмонт работал над статьей о Достоевском и Шиллере. Они с Гроссманом не могли наговориться. И сколько Гроссман дал ему ценных советов!..

В 1963 году Михаил Михайлович Бахтин прислал мне в подарок свою только что вышедшую книгу «Проблемы поэтики Достоевского», Я с гордостью за своего учителя убедился, что Бахтин, ученый с мировым именем, высоко ценит работы Гроссмана о Достоевском, в иных случаях отдает ему предпочтение перед другими русскими достоевистами, видит в нем первооткрывателя некоторых особенностей поэтики Достоевского. «Л. П. Гроссмана нужно признать основоположником объективного и последовательного изучения поэтики Достоевского…» – пишет Бахтин. Он приводит длинную цитату из книги Гроссмана «Поэтика Достоевского», кончающуюся так: «Достоевский <…> смело бросает в свои тигеля все новые и новые элементы, зная и веря, что в разгаре его творческой работы сырые клочья будничной действительности, сенсации бульварных повествований и боговдохновенные страницы священных книг расплавятся, сольются в новый состав и примут глубокий отпечаток его личного стиля и тона».