Читать онлайн «Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1». Страница 87

По свидетельству Сергеева-Ценского, который присутствовал на юбилее «Нового мира», праздновавшемся в декабре 34-го года, и рассказал мне о нем, Калинин, приветствуя «юбиляра», рубанул с плеча: куда, мол, Ивану Михайловичу до Вячеслава Павловича![58] Вот это был редактор!

Как бы то ни было, по народному выражению, Бог прибрал Полонского вовремя. До революции Полонский был меньшевиком. Во время гражданской войны заведовал литературно-издательским отделом Политического управления Красной Армии, попросту говоря, служил у Троцкого, хотя потом к троцкистской оппозиции официально не примкнул. В литературе разделял взгляды Троцкого и Воронского. В своей второй речи на дискуссии 31-го года он сам же об этом напомнил: «Как квалифицировал ЦК позицию Троцкого, Воронского и мою? Как капитулянтскую». Самое же главное, он напечатал «Повесть непогашенной луны». В 37-м году одного этого было более чем достаточно, чтобы его расстрелять.

С Полонским у меня была одна-единственная встреча. Воронского я не видел ни разу. Но внутренний его облик с годами вырисовывался передо мной явственно.

На примере Воронского, пожалуй, легче, чем на чьем-либо еще, проследить духовный путь русского интеллигента – поначалу убежденного большевика.

Писательница Елена Михайловна Тагер незадолго до гибели Воронского в беседе со мной отозвалась о нем так:

– Александр Константинович – аввакумовского духа человек.

Это преувеличение. Аввакумовского неугасимого фанатизма Воронений не обнаружил: в конце концов он вышел из строя. Но в стан врагов не перешел.

Еще в Перемышле, читая статьи Воронского в «Красной нови», я подпал под его обаяние, Воронский, в отличие от большинства советских «крытиков», не был ни громилой, ни митинговым горланом. Он был настоящим критиком, критиком по призванию, хотя и стреноженным партийными путами, хотя в голосе его, бывало, нет-нет да и прозвучит властная нотка пусть мягкого, но все же начальника над писателями. Сперва он гордился тем, что на ногах у него путы, потом они стали тяготить его. Повелительные интонации исчезли.

В статьях Воронского чувствовалась любовь к литературе, и выражал он эту любовь свежими словами. Краски на иных из написанных им литературных портретов до сих пор не пожухли. Сущность Андрея Белого-прозаика сжато и очень верно определена Воронским с помощью метафоры самого Белого: «Мраморный гром». Так Воронений озаглавил свою статью об авторе «Петербурга».

Мне нравились прозаики и поэты, которые нравились Воронскому: Сергей Есенин, Алексей Толстой, Сергей Клычков, Всеволод Иванов, Борис Пильняк, Артем Веселый. Меня трогала та нежность, какую проявлял Воронений к Есенину. Я был всецело на стороне Воронского, когда он защищал Есенина от Бухарина, нападавшего после смерти поэта не столько на «есенинщину», сколько на самого Есенина, которого он изображал певцом хулиганства.

Воронский держал курс на писательскую интеллигенцию – старую и молодую. Это укрепляло мои симпатии к нему. Книги так называемых «пролетарских» писателей – при всем моем тогдашнем интересе к литературной современности – вываливались у меня из рук. Воронский «недооценил» Серафимовича. Я «Железный поток» не дочитал – меня затошнило от стилистической безвкусицы автора. Воронский «недооценил» Фурманова. Я не смог дочитать «Мятеж» – мне было до того скучно, что однажды я над ним заснул. Я восторгался меткостью ударов, какие наносил Воронский шайке напостовских и налитпостовских бандюг. Главным образом за то, что Воронский защищал от них литературу, у него и отняли в 27-м году им же созданный с благословения Ленина журнал «Красная новь».

На короткое время Воронский примкнул к троцкизму. Я не думаю, чтобы Воронского прельстила экономическая и политическая программа троцкизма. Притягательная сила троцкизма для Воронского была в другом. Воронский был литературным единомышленником Троцкого. Троцкий еще при жизни Ленина поддержал Воронского и одобрил его за сближение со «стариками» и с «попутчиками». В фельетоне Валерьяна Правдухина, помещенном в первом номере «Красной нивы» за 24-й год под названием «Этюд о современных критиках», Воронскому была отведена роль гоголевского Остапа, рубящегося с налостовскими лихими ляхами. И несдобровать бы, мол, удалому Остапу, когда бы на выручку ему не подоспел Тарас-Троцкий[59]. В литературной борьбе политические противники менялись тогда местами: Троцкий был «правым», Бухарин – «левым». Троцкий с рыданием в голосе отслужил по Есенину панихиду. Бухарин нагадил на его могилу. В своих взглядах на политику партии в литературе Троцкий был близок к Ленину. Об этом прямо пишет Воронений в статье «О пролетарском искусстве и художественной политике нашей партии»[60]: «Всякий, кто вспомнит последние <…> выступления в печати тов. Ленина, обязан признать полный контакт их с точкой зрения тов. Троцкого». Осенью 33-го года проходила последняя «чистка партии». На Воронского опять наскочили: ты, дескать, братался и якшался с «попутчиками», ты недооценил значение пролетарской литературы. В ответ на вопросы Воронений преспокойно достал из внутреннего кармана пиджака письмо. Это письмо написал ему Ленин. Основная мысль Ленина: пролетариат еще не скоро выдвинет истинных художников слова, а потому он советует товарищу Воронскому ориентироваться на тех старых и молодых писателей-интеллигентов, которые хотя бы и не всецело, но приняли Октябрьскую революцию. Сохранилось ли это письмо в архивах Комитета государственной безопасности?..

Но, конечно, не только общность литературных взглядов приманила Воронского к Троцкому. По всей вероятности, он думал: «Лучше уж Троцкий, чем Сталин». Так рассуждал не он один. Так, вне всякого сомнения, рассуждала Крупская, названная в «Правде» от 30 декабря 1925 года «виднейшим представителем левой оппозиции», пошедшая против самого близкого ей в партии человека – против Бухарина, которому тогда было выгодно блокироваться со Сталиным, и только после разгрома троцкистов резко качнувшаяся «вправо», к бухаринцам: лишь бы не Сталин! Толкнула Воронского в объятия троцкистов гибель его друга Фрунзе (он умер 31 октября 25-го года).

Уже в хрущевские времена Всеволод Вячеславович Иванов рассказывал мне, как Воронский прямо с похорон Наркомвоенмора пришел в один дом, где собрались особенно близкие ему писатели. Были там Всеволод Иванов, Пильняк. Других я не запомнил. Поведав писателям тайну гибели Фрунзе, Воронский сказал:

– Вот бы об этом написать! Кто из вас возьмется?

– Я! – живо откликнулся Пильняк.

Сюжет остался за ним.

Что знает человек о своей участи?..