Читать онлайн «Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1». Страница 75

Власти, убедившись в беспроигрышности стратегии и тактики «социалистического наступления», от радости взяли да и объявили Перемышльский район районом сплошной коллективизации.

В калужской газете «Коммуна» рост колхозов по районам изображался наглядно: только Перемышльский район непрерывно летел на самолете, наиболее отсталые районы ползли черепахами.

Раз сплошная коллективизация, стало быть – «ликвидация кулачества как класса».

Моего бывшего преподавателя обществоведения чуть было не турнули из партии. Пришили ему «правый уклон» и записали строгий выговор.

Всех перемышльских партийцев и комсомольцев прикрепили к «кустам», то есть к нескольким соседним колхозам. Прикрепленным давалось задание: хоть роди, а выяви в своем кусте кулаков!

Мой бывший учитель поначалу не смог выявить в гремячевском кусте кулаков за неимением таковых: никто в его кусте не применял наемной рабочей силы. Как тут быть? Не выявишь – из партии вылетишь. И так уж ему в райкоме лихо намылили шею. Вернулся в свой куст «правый оппортунист», и кулаками оказались у него зажиточные середняки.

В самом Перемышле кулаками сочли огородников – одних из наиболее полезных горожан. Огородник Глухарев снабжал капустой не только округу, но и Москву. Да, он нанимал деревенских девушек полоть гряды, но он же не заставлял их полоть силком: кто нуждался в приработке, те нанимались, а Батрачком следил, чтобы при расчете он их не объегорил. Весной, только стает снег, глухаревские работницы чистили по улицам города навоз и свозили его на огороды. От этого была польза и Глухареву, и городу: через два-три дня перемышльские мостовые сверкали паркетной чистотой. Узнав, что он подлежит «ликвидации», Глухарев ночью бежал с женой в неизвестном направлении. После его бегства город тонул в навозной жиже, а на огородах буйно разросся сорняк.

В колхозах – несусветный кавардак. Дохнут «обобществленные» телята, поросята, куры. Болеют неухоженные коровы, перестают давать молоко. Одну лошадь запалили, другую опоили, третья захромала, четвертая пала. У крестьян опустились руки. Мужчины лежат на печке или собираются кучками на улицах, покуривают да разговоры разговаривают. Отлынивают от дела свинарки, доярки.

Председателем корекозевского колхоза назначили калужского рабочего – так называемого двадцатипятитысячника Морозова. (Решением пленума ЦК, состоявшегося в ноябре 29-го года, 25000 рабочих «с достаточным организационно-политическим опытом» были посланы на руководящую работу в колхозы.) Как-то понадобилось председателю ехать в «район». Попробовал он запрячь лошадь – ничего у него не выходит. Он, бедняга, и подступиться к лошади боится, дугу называет оглоблей, оглоблю – дугой. Мужики, упершись руками в бока, гогочут.

– Одна слава, что председатель! Лошадь запречь не умеет, а туды же берется управлять!

– Управлять-то лёгко, а ты вот поворочай-ка с наше!

– Красный барин!.. Давай пары́ держать, что не запрягешь!

– Тебя бы самого запречь, да говно на тебе возить – больше ни на что не гож! И оратель-то из тебе – ни бе ни ме ни кукареку.

– Э-эх! Голова – три уха! Ну́-каси, отойди от лошади! Так и быть, запрягу!

Корекозево – самый крупный колхоз не только в районе, не только в губернии, но и во всей Московской области. Все пуганое Корекозево вошло в колхоз, за исключением бедняка Максимова, на которого никакие увещания не действовали. Мне не позволили принять его сына в «ликбез».

На Корекозево устремлено внимание Москвы. И чуть не каждый день сюда заявляются столичные дармоеды с портфелями. За всю жизнь село не видело столько гостей, сколько в эту зиму – от представителей Наркомзема и Мособлисполкома до какого-то писателя Мукосеева, якобы задумавшего роман о корекозевском колхозе, и до актеришки по фамилии Марьин из Театра комедии (бывшего Театра Корша).

«Коробейники» и «Ухарь-купец» были тогда для публичного исполнения запрещены: «кулацкие песни». А Марьин в избе-читальне обучал девушек куплетам с колхозного пылу-жару:

В Перемышль повадился ездить из Калуги партийный деятель с электромеханического завода. Фамилия его была Шабанин. Георгий Авксентьевич прозвал этого заморыша со сморщенным лицом лилипута Гусиным Выкидышем. Гусиный Выкидыш специализировался на антирелигиозных выступлениях. Отрицал он бытие Божье самым решительным образом и весьма убедительно.

– Попы нам морочили голову, – говорил он, – что если твой родственник помрет, то он тебе с неба жареных рябчиков пошлет. Вот померла моя жена, и я все ждал, когда она мне жареных рябчиков пришлет, Ждал, ждал – так и не дождался. Стало быть, товарищи, – умозаключал Гусиный Выкидыш, – все это один поповский дурман, и более ничего, и никакого Бога нет!

Чем сильнее гнет, тем обильнее стекает мутная сыворотка.

Был у нас в Перемышле некий Семен Афанасьевич Зябкин, приземистый, широкоплечий, с лицом более обширным, нежели у иных зад. До революции Зябкин говорил о себе, что он – прямой потомок каких-то мифических князей Вырских. В период «социалистического наступления» «князь Вырский», еще совсем недавно любивший в праздничные дни так громыхнуть «Апостола», что у молящихся барабанные перепонки трещали, в церковь ни ногой. Зато на всех собраниях – в первом ряду, произносит громовые речи. Однажды в финале он внес предложение:

– Товарищи! Предлагаю всем спеть «Третий Интернационал»!

…Зимой перемышльских граждан созвали на собрание. На повестке дня – доклад заведующего АЛО райкома (агитационно-пропагандистским отделом) жабообразного Докучаева с голосом, как у кастрата. Тема доклада – ликвидация кулачества как класса и ликвидация новой буржуазии на базе сплошной коллективизации.

После его доклада кто-то огласил список лиц, намеченных к выселению из собственных домов. В список попали священники, бывшие купцы, огородники, кое-кто из сапожников, владельцы маслобоен и крупорушек, валенщики, и кого-кого там только ни оказалось!

Попросил слова мой бывший одноклассник Боря Соколов, «Багыс Палыч».

Взойдя на эстраду и обращаясь к президиуму, он зашлепал одеревеневшими от волнения губами:

– Товарищи! За что же вы моего отца выгоняете из дома? Ведь он только до революции дьяконом был, а уж в восемнадцатом году снял сан и все время работал в советских учреждениях… Он первый разучил в Перемышле «Интернационал»… За что же вы его?..

Над расстригой-дьяконом смилостивились.

На другой день ко мне пришла ученица выпускного класса Маша Дёшина.

– Коля! Я у тебя книги брала почитать – вот они.