Читать онлайн «Августейший бунт. Дом Романовых накануне революции». Страница 39

Так, под влиянием страха перед всеобщей стачкой и револьвером Николая Николаевича, который – в свою очередь – действовал под влиянием то ли спиритизма, то ли рабочего Ушакова, был принят важнейший государственный документ – Манифест 17 октября 1905 года. Кстати говоря, без мистики действительно не обошлось. 17 октября – годовщина крушения царского поезда в Борках. А ведь тогда именно железнодорожный служащий Сергей Витте предупреждал об опасности. Его не послушались. На этот раз исправились и поступили, как он велит. Неудивительно, что у Николая II «после такого дня голова сделалась тяжелою и мысли стали путаться»[227].

Россия превращалась из самодержавной монархии в конституционную. Отныне «никакой закон не мог воспринять силу без одобрения Государственной думы». Вводились «незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов».

Николай II, совесть которого еще в январе не допускала даже привлечения выборных представителей в совещательный Государственный совет, в октябре сдался за два дня и ввел законодательную Думу. «Русский монархический строй уже никогда более не оправился от унижения, порожденного тем фактом, что российский самодержец капитулировал перед толпой», – пишет великий князь Александр Михайлович. В этом он совершенно прав. Он прав и в том, что Манифест не удовлетворил ни рабочих, ни революционеров. Они вполне справедливо расценили его как проявление слабости, а значит – сигнал к новому революционному наступлению.

Великий князь ошибается, считая, что Манифест «мог бы удовлетворить только болтливых представителей русской интеллигенции»[228]. Болтливые интеллигенты в эти дни как раз собрались на учредительный съезд партии кадетов. Их лидер Павел Милюков, прочитав Манифест, заявил, что ничего не изменилось и борьба продолжается. Кадеты требовали Учредительного собрания и полновластного парламента, который назначал бы правительство.

Беда в том, что либералы, как и революционеры, расценили Манифест как проявление слабости власти. И приняли к сведению: хочешь добиться от власти уступок – используй революционное движение. Эта, мягко говоря, безответственная позиция обернется для России величайшей трагедией. А пока что она сделала невозможным нормальное конституционное развитие страны. Либералы считали революционеров своими союзниками и всячески их обхаживали, что в итоге и погубило первые две Думы.

Конечно, уступки были необходимы. Но сперва нужно было разгромить революционное движение, которое – в конечном счете – все равно пришлось подавлять. Монархию и страну спас не Манифест 17 октября, а решительные действия министра внутренних дел Петра Дурново, арестовавшего петербургский Совет рабочих депутатов, и московского генерал-губернатора Федора Дубасова, расправившегося с декабрьским вооруженным восстанием.

И Александр Михайлович, и Александра Федоровна лукавят, когда обвиняют в принятии Манифеста только Витте и Николая Николаевича. Никто из ближайшего окружения царя, включая самих Аликс и Сандро, не предложил Николаю II другого варианта. И уж тем более никто не был готов действовать. Оставалось лишь послушать обезумевшего от страха Николая Николаевича.

Пора подвести итоги. Русско-японская война, «оттепель» Святополк-Мирского, «Кровавое воскресенье», Манифест 17 октября – ко всем этим событиям великие князья приложили руку. И нельзя сказать, чтобы очень удачно. В решающие для страны моменты они либо устраняются, как Владимир Александрович и Николай Николаевич, либо дают идиотские советы, как Сергей Александрович, либо сами не знают, что делать, как Алексей Александрович перед Цусимой, и все без исключения в октябре 1905 года. В тяжелые времена ни в ком из родственников Николай II не нашел опоры, которая – в силу характера – была ему необходима. И вот 1 ноября 1905 года в царском дневнике появляется запись: «Познакомились с человеком Божиим – Григорием из Тобольской губ.»[229].

Оставим на время внутреннюю и внешнюю политику. Обратимся к большой и чистой любви. Точнее – к вопросам брака, которые доставляли Николаю II не меньшую головную боль, чем политические неурядицы.

«Жениться по любви» – извечная проблема августейших особ. Не то чтобы их высочества совсем уж не могли жениться по любви. Могли. Но только с согласия императора. Впрочем, любой брак – хоть по любви, хоть по расчету – требовал этого согласия.

Учреждение императорской фамилии 1797 года предписывало также, чтобы брак был равнородным. Правда, император мог разрешить и морганатический (неравнородный) брак, но морганатическая супруга (или супруг) не получали прав и привилегий члена императорского дома. Скажем, Жанетта Грудзинская, выйдя замуж за великого князя Константина Павловича (брата Александра I и Николая I), стала не великой княгиней, а всего лишь светлейшей княгиней Лович.

Первой нарушила закон великая княгиня Мария Николаевна, любимая, но своевольная дочь Николая I, хозяйка Мариинского дворца. Ее первый брак был вполне равно-родным. И более того – по любви. Она вышла замуж за герцога Максимилиана Лейхтенбергского. (Его отец – Евгений Богарне – пасынок Наполеона.) У Марии и Максимилиана родилось семеро детей, которые получили титул императорских высочеств и князей Романовских. В 1852 году герцог умер. На следующий год Мария Николаевна вышла замуж за графа Григория Строганова. Втайне от отца, но при содействии наследника престола (т. е. своего брата, будущего императора Александра II) и его жены. Надо сказать, великая княгиня совершила смелый поступок, ведь Николай I легко мог «насильственно расторгнуть брак, послать гр. Строганова на верную смерть на Кавказ и заточить свою дочь в монастырь»[230]. К счастью для новобрачных, началась Крымская война, и грозному Николаю I было не до них. А новый император Александр II признал брак своей сестры законным.

Дурной пример заразителен. Следующим морганатический брак заключил сын Марии Николаевны от первого мужа Евгений Лейхтенбергский, считавшийся членом российского императорского дома. В 1869 году он женился на правнучке Кутузова Дарье Опочининой. Александр II разрешил и этот брак, поскольку «Лейхтенберги не великие князья, и мы можем не беспокоиться об упадке их рода, который ничуть не задевает нашей страны»[231].

Тем более не стоило беспокоиться о сосланном за кражу фамильных драгоценностей великом князе Николае Константиновиче, который женился на дочери оренбургского полицмейстера Надежде Дрейер. Их брак сначала был расторгнут Святейшим синодом, но в конце концов признан. Падать Николе все равно было уже некуда.