Читать онлайн «Из воспоминаний жандарма». Страница 25

Когда граф Шувалов удалился от активной государственной деятельности, перейдя в частную жизнь, сопровождавшуюся лишь посещением государственного совета, в царствование императора Александра III, он не носил генерал-адъютантской формы, а носил обще-генеральскую; активной деятельности он жаждал по своему честолюбию и, как выражение протеста, сбросил с себя генерал-адъютантский аксельбант.

Министр внутренних дел граф Д. А. Толстой[86] за последнее время своей жизни расположился к графу Шувалову и старался смягчить чувства нерасположения к нему императора Александра III, но смерть его пресекла их отношения.

Похороны графа П. А. Шувалова в С.-Петербурге были торжественны, на них присутствовал государь и члены императорской фамилии; на похороны прибыла из Москвы жена его графиня Елена Ивановна, рожденная Черткова, с которой покойный последние годы своей жизни совместно не жил и которая принадлежала к секте пашковцев[87], затем перешла в штундизм[88] и на похоронах мужа протестовала против обрядов православной церкви над покойным и протест свой закончила тем, что уехала с похорон, о чем говорил мне М. И. Чертков, ее родной брат, с которым она до конца жизни его сохранила добрые, родственные отношения.

Граф П. А. Шувалов, перед назначением меня на должность начальника жандармского управления, разрешил мне, для ознакомления со службою в корпусе жандармов, пользоваться прочтением всех дел III отделения собственной е. и. в. канцелярии, что мне дало возможность лично ознакомиться с управляющим этою канцеляриею Александром Францевичем Шульцом, почтенным человеком, разумным, добрым и добросовестным, в чем я утвердился и в последующие годы службы моей при нем в течение почти пяти лет.

Из прочитанных мною дел III отделения я, правда, не приобрел ровно никаких познаний в практическом смысле для службы.

Ряд циркуляров, исходивших от III отделения, лишь оповещал чинов корпуса о ведении устной и книжной пропаганды социал-революционерами среди фабричных, заводских рабочих, городских рабочих и мастеровых, а также о намерении социалистов «идти в народ» для пропаганды, что и было впервые в 1874 году.

На фабриках и заводах осуществление пропаганды не сопровождалось особыми затруднениями и опасениями для пропагаторов, состоящих преимущественно из лиц учащейся молодежи, политехников, инженеров, кои сеяли свободно пропаганду в каникулярное время года, не встречая никакого отпора со стороны полиции, которой, как равно и жандармов, на фабриках и заводах почти совершенно не было.

Ведение же пропаганды, в особенности устной, в селах и деревнях обставлялось большими затруднениями для пропагаторов, так как крестьянское население, особо преданное императору Александру II, имя которого им боготворилось, — чутко относились к появлявшимся в их среде незнакомцам, по наружному виду, образу жизни и внешним формам и приемам, ничего общего с крестьянским населением не имевшим. Малейшее употребление неосторожно-выраженных, непочтительных, непослушных и неуважительных слов и выражений против царя, влекло за собою избиение и выдачу пропагатора властям, чему подвергались неопытные студенты и семинаристы в особенности, превосходившие в то время числительностью в пропагаторской среде все учебные заведения. В семинариях того времени были свиты целые гнезда пропагандистов, увольнение которых из семинарий наполняло в массах недовольных лиц правительством, учебные заведения для коих были закрыты, а приискание мест, частных занятий и службы являлись для них невозможными.

С этими-то лицами, шедшими в народ для преступной пропаганды, мне и пришлось впервые иметь дело в тамбовской губернии в 1874 году, для пресечения их деятельности. До 1874 года, в продолжение 10 лет сряду, в этой губернии не было ни одного ареста по политическим делам.

Вся деятельность моего предместника сводилась к одному, а именно к надзору, да и то через чинов общей полиции, за высланными административным порядком из Царства Польского, после мятежа 1864 г., поляками, которые были поселены по уездным городам; поведение их не вызывало никаких дел; держали поляки себя особняком, отнюдь не сближаясь с русским населением, что озлобляло последнее, но открытых выражений злобы и недовольства ни с той, ни с другой стороны проявляемо не было.

Надзор полиции за поляками безусловно был фиктивный и особого обременения для полицейской службы не приносил, в подтверждение чего приведу сохранившийся у меня хорошо в памяти следующий случай.

Один из исправников, а именно кирсановского уезда, в препровожденном мне списке о поднадзорных поляках, в одной из граф излагает личную аттестацию и поведение поднадзорного, а в последующей графе делает отметку, что поднадзорный этот умер несколько лет назад.

Из поднадзорных поляков винились, в большинстве, ксендзы, которые, быв лишены прав отправления богослужений и треб, продолжали втайне совершать богослужение и требы. Но, в общем, высланные поляки держали себя скромно, сдержанно и, повторяю, никаких дел не возбуждали.

До 1879 года поляки не принимали никакого участия в социально-революционном движении, и только в этом 1879 году впервые в это движение вошли студенты-поляки варшавского университета.

Выдававшихся политических дел в тамбовской губернии не было; шли зауряд-дознания по ведению пропаганды в вышеупомянутом направлении, в продолжение почти 5-летнего пребывания моего в Тамбове.

За несколько лет до моего прибытия в Тамбов прошло громкое по всей России уголовное дело, известное, как «Плотицынское», о скопцах Моршанского уезда, где существовал притон «скопцов», под руководительством купца Плотицына, обладавшего громадными денежными капиталами, которые дали возможность развиться и укрепиться секте скопцов, из мужчин и женщин состоявшей, до фанатизма преданных всем сектантским обрядам. К Плотицыну сносились капиталы скопцами, веровавшими в него, и этими капиталами Плотицын распоряжался, как своими деньгами, имея для хранения подземные хранилища. Десятки лет это сообщество скопцов процветало в Моршанском уезде и распространялось на другие губернии до его обнаружения. И в мое время в Моршанском уезде немало было дел о скопческой ереси.

Дело о Плотицинских скопцах представляет редкий и в высшей степени интересный материал, который до сих пор еще не использован по документам и чертежам в следственном производстве, находящемся в местном архиве. Дело это я прочитывал поверхностно при встреченной мною необходимости в наведении справки по случаю нижеописанному. Но по этому делу я знаю только то с достоверностью, что денежные капиталы Плотицына были громадны, что они исчезли при его заарестовании и перешли почти целиком к сообщнику его, моршанскому купцу Зелипупину, также бывшему привлеченному обвиняемым к этому делу, но оправданному судом. Вот об этих-то скрытых капиталах при мне только было возбуждено прокурором тамбовского окружного суда Навроцким дело, которое, по предложению министра юстиции графа Палена, было прекращено, потому что обвинение падало на многих высокопоставленных лиц в служебной иерархии и бывшим в командировке из С.-Петербурга в Моршанск, которым платились большие деньги за укрывательство; и все-таки плотицинские капиталы не иссякли, а остались в руках Зелипупина, настолько они были велики.