Читать онлайн «Нерон». Страница 43

Ненависть к Нерону заходит у Лукана столь далеко, что начинает проявляться в убого вульгарном виде. Чего стоит цитирование им строки Нерона «Словно бы гром прогремел над землей!» в общественной уборной!

Такое озлобление объясняют и тем, что в это время состоялась отставка Сенеки, а поскольку Лукан был его племянником, то он не мог не быть огорчен этим событием и перейти в оппозицию Нерону.[133] Но не могла опала дядюшки так потрясти Лукана. Для поэта, поэта истинного, а Лукан подлинно великий поэт, оскорбление его таланта во сто крат непростительнее любых политических обид.

Тем не менее, хотя до Нерона не могли не доходить сообщения о разного рода дерзких выходках Лукана и его непочтительных высказываниях в адрес императора и поэтических намеках, он не предпринимал никаких мер против непокорного поэта. Лукана погубит не словесная и поэтическая оппозиция, но прямое причастие к заговору против Нерона. Но это уже не взаимоотношения императора и поэта…

Если артистические и спортивные занятия Нерона нельзя считать предосудительными, пусть они и далеко выходили за рамки традиционной римской морали, то развлечения молодого императора — а до зрелых лет дожить ему было не суждено — оставили у современников и у потомков однозначно мрачные воспоминания.

Любовь к удовольствиям, доставляемым разного рода развлечениями, к радостям жизни почиталась людьми античной эпохи делом обыкновенным и совершенно естественным. Филеб — любитель удовольствий, непременный участник философских сократических диалогов, в которых упражнялись мудрецы Греции и Рима. Он олицетворял в них весьма важный взгляд на смысл жизни и никогда не выглядел персонажем сугубо отрицательным. Люди античности осуждали ненасытные желания, но разумное, умелое использование данного человеку дара жизни с тем, чтобы провести его с наибольшим доступным удовольствием, никогда за порок не почитали.

Нерон, обладавший, как и все люди искусства, неспокойной натурой, был совсем не чужд жизненных удовольствий и любил развлекаться. С ранних лет зная о своих возможностях в этой приятнейшей из жизненных сфер, каковые ранг пасынка цезаря, а вскоре и обретенная власть цезаря ему предоставляли, он никогда не стремился себя особо в чем-то ограничивать. Будучи учеником философа и потому наверняка знакомый с наиболее известными философскими сочинениями мыслителей прошлого, Нерон мог в них немало почерпнуть для убежденности в своем неотъемлемом праве получать любое удовольствие, не очень-то сообразуя их с общественными нравами и устоями. Как-никак, но в знаменитом диалоге «Горгий», написанном самим Платоном, один из диспутантов, некто Калликл, утверждал, что «от природы прекрасно и справедливо, чтобы сильный человек ни в нем не сдерживал себя, чтобы он удовлетворял свои желания». Отсюда «своеволие, необузданность и свобода — вот в чем заключается добродетель и счастье».[134] Конечно, слова Калликла не стоит отождествлять со взглядами самого Платона, но то, что они могли на многих производить впечатление и формировать их жизненную позицию, несомненно.

Мы не можем знать, насколько Нерон был знаком со многими выводами греческих софистов. Но учитывая получение им определенных начатков философских знаний, да еще под руководством великого знатока этой науки, можно предполагать, что, будучи поклонником греческой цивилизации, Нерон мог многое усвоить из трудов греческих мыслителей, что соответствовало его собственным представлениям о жизни. Нерон явно почитал себя сильной личностью. В силу, правда, властных возможностей, но не действительных черт характера. Время покажет, сколь сильно он в этом заблуждался.

Сильная личность по представлениям философов-софистов совсем не обязательно должна была ограничивать свои желания людскими законами. Софист Гиппит из Элиды полагал закон тираном для людей, который сдерживает их, заставляя поступать вопреки природе. Подобный взгляд четко сформулирован другим известным философом-софистом Горгием из Леонтины:

«Ведь таков закон природы, что более сильное не может быть удержано более слабым, но более слабое подчиняется более сильному и им управляется, более сильное руководит, и более слабое следует за ним».

Справедливо отнести эти слова к обоснованию права сильного человека на власть, согласно природе.[135] Но можно истолковать их и в бытовом смысле, как право на получение любых жизненных удовольствий сильным человеком, не считаясь с мнением или интересами более слабых окружающих.

Такая позиция решительно противоречила одному из важнейших постулатов римского общества: «Dura lex, sed lex!» — «Суров закон, но закон!» Но, как мы знаем, для Нерона сковывающие его римские традиции и даже законы там, где дело касалось его личного интереса, мало что значили.

При всем почтении к интеллектуальным достижениям Луция Аннея Сенеки считать его даровитым воспитателем не приходится. Во все времена суть воспитания сводилась к тому, чтобы развить в воспитуемом добрые начала, подавить по возможности дурные наклонности. Если верить Диону Кассию, то в случае с воспитанием Нерона Сенека и его помощники пошли по совершенно противоположному пути и потому не следует удивляться весьма печальным итогам их воспитательной деятельности:

«Они предоставили Нерону возможность отдаться страстям для того, чтобы, утолив их без чрезмерного ущерба для государства, он изменил затем образ жизни. А то что душа молодого человека, предоставленная себе самой и подталкиваемая к удовольствиям и распутству, оставшись без порицания, не только не может никогда насытиться, но останется навсегда ими испорченной, — они игнорировали… Нерон посещал пирушки, чревоугодничал, пьянствовал, вступал в беспорядочные любовные связи и, видя, что дела государства идут одинаково хорошо, пришел к убеждению, что это было именно то, что от него хотели, и уже без удержу отдался все возрастающему разврату».[136]

Надежды Сенеки на то, что Нерон, пресытившись разгулом в юные годы, затем отринет порочный образ жизни и сам обратится в добродетели, оказались наивными. О результатах воспитания и о нравственных убеждениях взрослого Нерона мы лучше всего можем судить со слов Светония:

«От некоторых я слышал, будто он твердо был убежден, что нет на свете человека целомудренного и хоть в чем-нибудь чистого и что люди лишь таят и ловко скрывают свои пороки, поэтому тем, кто признавался ему в разврате, он прощал и все остальные грехи».[137]