Читать онлайн «Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта». Страница 31

Польшу уговорили…» Шли месяцы, а потом и годы. В Шуаньи все продолжали совещаться, но о «весеннем походе» и о десанте никаких уточнений в эмигрантскую массу не поступало.

Но «на местах» продолжали верить и в «вождя», и в «весенний поход». Кое-кто из «правоверных» николаевцев, правда, обнаруживал нетерпение. Заброшенные в глушь Балкан или парагвайских лесов бывшие капитаны и полковники писали в редакции эмигрантских газет, в канцелярию РОВСа, отдельным общественным деятелям и всякому «начальству» тоскливые письма, сводившиеся в конечном счете к одному вопросу: «Когда же?» Редакторы газет, общественные деятели и «начальство» сдержанно и уныло твердили: «Терпение, терпение и терпение… Его высочество ведет сейчас большую работу…

Когда придут сроки, тогда…» Но сроки не приходили, и «верноподданные» постепенно теряли последние остатки терпения. Репортеры эмигрантских газет осаждали лиц, по своему положению имевших контакт с «вождем» и бывших частыми гостями усадьбы Шуаньи. Кое-кому из них удалось «просочиться» и в саму усадьбу и даже получить аудиенцию у ее «державного» хозяина.

Больше молчать было нельзя. И «вождь» заговорил…

На одном из «всеподданнейших» докладов одного из своих ближайших помощников он начертал: «Когда русский народ призовет меня, то я не промедлю и часу и с божьей помощью приступлю к освобождению России от большевиков…» Николаевцы, прочитав с благоговением эту краткую декларацию «вождя», приуныли. И было от чего! Ведь с момента созыва «Зарубежного съезда» и избрания в «вожди» великого князя Николая прошло три года. Возглавление «священной борьбы против большевизма» было воспринято ими как конкретное начало этой борьбы. Три года подряд их кормили обещаниями «весеннего похода», и три года они держали чемоданы наготове. Теперь, оказывается, воля «соли земли», выявленная на «Зарубежном съезде», была сочтена «вождем» недостаточной для начала противосоветской «акции». Нужно еще ждать, когда «оттуда», то есть с русских равнин, последует призыв русского народа возглавить эту «священную борьбу».

Но русский народ, как известно, не торопился с «призывом» и не обнаруживал никакого желания торопиться с ним и в будущем.

Нетерпение и уныние в рядах николаевцев росло и кое-где даже переходило в «бунтарские» настроения. Отдельные николаевцы брюзжали: «Жди, когда русский народ раскачается и позовет „вождя“! Раньше рак свистнет…» Но в военной среде, как известно, никакие протесты невозможны. А большинство николаевцев состояло из бывших военных, считавших себя и в эмиграции таковыми. Пришлось смириться и терпеливо ждать, когда «вождь» отдаст приказ о походе.

Между тем жизнь в Шуаньи шла своим чередом. К «вождю» в определенные дни и часы приезжали из Парижа и из других эмигрантских центров ближайшие его помощники по военной и гражданской части, начальники отделов РОВСа, представители эмигрантской «общественности», редакторы газет, наконец, лица, с которыми «вождь» был связан родственными, служебными и придворными связями в бытность его командующим войсками гвардии и Петербургского военного округа.

В 1926 и 1927 годах мне неоднократно приходилось бывать в Шуаньи в качестве консультанта-терапевта по вызовам врача усадьбы, некоего доктора Малама. Само собой разумеется, к «августейшей» персоне великого князя и к великой княгине меня, «слюнявого интеллигента», не допускали. Лечили «августейшего вождя» и его супругу исключительно французские профессора и академики. Меня Малама вызывал для консультаций великокняжеской челяди и охраны. Особенно часто приходилось мне бывать там летом и осенью 1927 года у одного тяжелобольного офицера охраны, страдавшего злокачественной формой заболевания сосудистой системы и вскоре умершего в одной из парижских больниц. Три или четыре раза мне приходилось выезжать к нему поздно вечером с последним поездом и оставаться там до утра, коротая остаток вечера в беседах с челядью и охраной. Это дало мне возможность подробно ознакомиться с жизнью и бытом обитателей усадьбы.

Усадьба Шуаньи представляла собою очень своеобразный осколок рухнувшего мира. Как я уже говорил, расположена она в одном часе езды от Парижа и в двух километрах от малолюдной станции одной из второстепенных железнодорожных линий. Рядом с усадьбой — небольшая деревня Сантени и невдалеке другая усадьба, занимавшаяся в описываемые годы атаманом Красновым, вождем реакционного казачества.

Высокая ограда из темного камня, столь характерного для Франции и придающего ее пейзажу мрачный, унылый вид; наглухо запертые железные ворота; помещение консьержа у ворот; коротенькая аллея, ведущая к дому, обсаженная вековыми платанами и каштанами; обширный двухэтажный барский дом с двумя десятками покоев; надворные постройки и флигели для челяди; позади дома — обширный вековой совершенно запущенный парк с поросшими травой дорожками — вот картина этого старинного французского «дворянского гнезда».

На «барской» половине жили сам великий князь с великой княгиней и три офицера его свиты с семьями.

Князю в описываемую пору перевалило за 70 лет. Свита заведовала «внутренними делами» усадьбы и сношениями с «внешним миром». Она принадлежала к «сливкам» придворной петербургской и царскосельской аристократии.

Среди них очень любопытную фигуру представлял граф Георгий Шереметев, офицер кавалергардского полка, сын известного в свое время петербургского аристократа, мецената и чудака, создавшего собственный симфонический оркестр и собственную образцовую пожарную команду.

Семейство Шереметевых слыло одним из самых богатых в дореволюционной России. Шереметев-сын воспринял русскую революцию совершенно необычным для аристократа и владельца чуть ли не 90 поместий образом.

В кругу близких ему людей с глазу на глаз он говорил, что революция и связанная с ней для него и его семьи потеря банковских текущих счетов, драгоценностей, дворцов, поместий, земли и привилегированного положения есть справедливое божье наказание за все те грехи, несправедливости и беззакония, которые в течение двух веков это привилегированное сословие творило в отношении «меньшей братии», и что долг христианина повелевает ему замаливать эти грехи весь остаток его жизни. А было ему в то время не более 40 лет. Дальше замаливания грехов, своих собственных, а также предков, он, однако, не пошел.

К населению «барской» половины принадлежало еще одно лицо, с которым великий князь не расставался в течение двух или трех десятков лет, — это вышеупомянутый доктор Малама, из той категории военных врачей царского времени, которые давным-давно забыли всякую медицину, никого не лечили и никакой медицинской литературы не читали. На его обязанности лежало смазывать йодом какую-нибудь незначительную царапину на великокняжеском теле или дать великому князю порошок от головной боли да рассказывать за столом анекдоты и всякие веселые истории, относящиеся к старым временам.