Читать онлайн «Ориенталист». Страница 89

Правда, большая часть критических замечаний относилась к личности Питера Вирэка, а не к его аргументации. Ведь он был сыном Джорджа Сильвестра Вирэка, которого в ту пору подозревали в том, что он являлся основным «агентом влияния» гитлеровской Германии в США. Я же приехал повидаться с ним потому, что его отец, которого все звали просто Сильвестром или же «Джи Эс», был когда-то близким другом Льва Нусимбаума. Впервые я понял это, когда увидел упоминание имени Вирэка-старшего в некрологе на смерть Эсад-бея, занявшем целых двадцать страниц в итальянском фашистском журнале «Ориенте модерно». Позже я обошел немало букинистических магазинов, покупая всеми забытые книги Вирэка-старшего. Я обнаружил, что он когда-то входил в число самых популярных американских поэтов-лириков, а также был одним из ведущих американских писателей, затрагивавших тему еврейской культуры, и автором таких бестселлеров, как, например, «Мои первые два тысячелетия: автобиография Вечного Жида» (он написал его в соавторстве с Полом Элриджем). Одновременно он отличался фанатичным германофильством. Когда Гитлер появился на политической сцене, Вирэк не смог противиться притягательной силе нацизма. Даже когда его друзья-евреи (в том числе и Элридж) осудили его поведение, Вирэку удалось сохранить поддержку со стороны таких всемирно известных либералов, как Джордж Бернард Шоу, и найти могущественных союзников в конгрессе США. Это продолжалось до 1942 года, когда его официально обвинили в том, что он является нацистским агентом, осудили и заключили в федеральную тюрьму. Лев встретился с ним, по-видимому, во время одной из многочисленных поездок Вирэка в Берлин.

В конце книги Вирэка под названием «Суд над кайзером», вышедшей в 1937 году, я прочел: «Благодарю Эсад-бея».

«Конечно же, мой отец знал Эсад-бея, — сказал Питер Вирэк своим глубоким басом с бесподобным, утраченным сегодня произношением начала XX века. — Он восхищался им как писателем. Я знаю, что они были хорошими друзьями. Но только ведь я вам мало что смогу рассказать, — добавил он. — Дело в том, что у меня с отцом к тому времени отношения уже были испорчены. Я в тот период старался встречаться с ним как можно реже».

Однако он позвонил мне вскоре после моего первого визита к нему и с энтузиазмом объявил: «Наверное, это вам не покажется таким уж важным, но память у меня из-за возраста стала странная и вечно выкидывает какие-то штуки. Я вот только что понял, что прочел книгу Эсад-бея еще до того, как отец впервые упомянул его имя. Это ведь он написал “Тайны Кавказа”? Так вот, она — одна из первых, на которые я написал рецензию. Это было для школьной газеты, которая издавалась в школе Горация Мэнна, в 1931 году, — и книга эта мне понравилась, насколько я помню». Пауза. Потом он сказал: «Ну вот, на сегодня все». Голос у него был скрипучий. Я навел справки, что и когда писал Питер Вирэк, и оказалось, что рецензирование книг было важной частью его литературной работы. Питер Вирэк всю жизнь стремился порвать с антисемитизмом, царившим в доме его отца. После войны тот вышел из тюрьмы, и Питеру пришлось взять его к себе. «Собственно говоря, мы с ним не примирились. Мать ушла от него, когда разразился весь этот скандал, а мой брат погиб в Анцио, сражаясь с нацистами. Отец был совершенно одинок, относились к нему тогда плохо, вот я его и пожалел. Он однажды сказал мне, что у меня на самом деле правильные взгляды, но только я не верю тому, что он действительно изменил свои воззрения, — не верю, будто он действительно сожалел о том, что был нацистом. Он ведь говорил об этом как о своем “недомыслии”. Но, понимая, что это такое, невозможно называть нацизм недомыслием. Значит, отец так и не понял, что есть нацизм. Правда, он на деле не был антисемитом, среди его друзей было немало евреев… Да что там, у него большинство друзей были евреи — Эйнштейн, например, Фрейд и, разумеется, Эсад-бей!»

Через несколько недель после того, как я навестил его, Вирэк сообщил мне по телефону, что вспомнил еще кое-что. В конце 1950-х он какое-то время дружил с Дмитрием фон Мореншильдтом, профессором из белоэмигрантов, который издавал литературное обозрение. Тот был из прибалтийских немцев. У Мореншильдта была очень красивая жена по имени Эрика, кажется, третья по счету. Вирэк время от времени обедал у них, и Эрика иногда рассказывала про своего первого мужа. «Я только после вашего визита вдруг сообразил кое-что, — сказал Вирэк. — Видите, я уже до того дошел, что забываю самое главное. А ведь первым мужем миссис фон Мореншильдт был Эсад-бей! Она, похоже, очень гордилась этим — всегда называла его “мой арабский шейх”, рассказывала, что у него были целые гаремы и все такое прочее. Она была из тех дам — вы же знаете этот типаж, да? — которые ловят кайф, как говорится, рассказывая всем, что у их мужа был гарем. В общем, вот и все, что я о ней помню. По-моему, она еще стихи писала. Ну, ведь была женой Эсад-бея… Память все-таки такая странная штука, правда?»

Осенью 1931 года, когда Льву было двадцать шесть лет, стройная, привлекательная девушка с короткой стрижкой пришла поработать стажером в редакцию «Ди литерарише вельт». В своих воспоминаниях Лев называет ее Моника Бранд; он помнил, что при первом знакомстве заметил лишь ее «темные, улыбчивые глаза» и красивые руки с удивительно грязными ногтями. Она оказалась хорошей секретаршей, однако было в ней и нечто такое, что вскоре привлекло особое внимание Льва.

Иногда она появлялась в мужских костюмах и была в них обольстительна. Но чаще всего она носила узкие, обтягивающие юбки, жилеты без застежек и небольшие, лихо заломленные шляпки. Лев понял, что не в силах не замечать ее присутствия. Она сидела за своей пишущей машинкой, что-то печатала, лизала марки, наклеивала их на конверты. «Ее стан был тонким, ноги под столом она клала одну на другую. Они были прямые, стройные, в тончайших шелковых чулках». Она сказала, что ее зовут Эрика Лёвендаль и что она пишет стихи. Ее отец был каким-то промышленником, миллионером, поэтому ее каждый день привозил на работу шофер в ливрее.

Она отличалась от всех других девушек, с которыми Лев был знаком по литературным кафе. Они были, несомненно, привлекательны, однако им, по-видимому, хотелось лишь весело проводить время. «Я с трудом различал их. Они все как-то сливались в одно-единственное, счастливо улыбающееся узкое, тонкое лицо с огромными серыми глазами», — писал он о тех девушках, которых приглашал в кино, кафе или на дегустацию вин в винодельческие хозяйства. Первые сексуальные опыты вызывали у него отвращение: «Я чувствовал себя запачканным, заплеванным, хотя в то же самое время счастливым, как будто освободившимся от какого-то груза. Но торопился потом домой и часами мылся…» А девушки, приглашавшие его к себе домой попить кофе после полуночи, лишь иллюстрировали пропасть между Западом и Востоком. «Так вот что такое любовь, чувство, которое так сильно влияло на жизнь европейцев», — писал он с сарказмом после очередной случайной связи.