Читать онлайн «Улица генералов: Попытка мемуаров». Страница 50

Я с этой публикой познакомился позднее, когда уже штатным парижским чиновником стал приезжать в Мюнхен. А познакомившись, пришел в ужас. И предложил тогдашнему начальнику русского отдела, Фрэнку Стару, немедленно уволить половину, а я, мол, из Нью-Йорка привезу современную команду журналистов и литераторов, недавних выходцев из России, трудяг и бессребреников. Помнится, Фрэнк посмотрел на меня белыми глазами и сказал: «Толя, отличная идея. Но сначала возьми автомат и перестреляй половину штата. По немецким законам я их уволить не могу». И что любопытно: скоро уволили Фрэнка, уволили других американцев, которые хоть как-то разбирались в советских делах, потом начались сокращения филиалов радио в других странах, увольнения талантливых и самостоятельно мыслящих журналистов, а вот эта публика чудесным образом пережила все передряги, переезды, переформирования на «Свободе» и вещает до сих пор или, выйдя благополучно на пенсию, пишет мемуары о том, как, мол, они любили Галича. Простите за вынужденное лирическое отступление…

Когда Галича перевели в Париж, он оказался в привычной литературной обстановке. В парижском бюро «Свободы» собирались (и работали!) Виктор Некрасов, Владимир Максимов, Андрей Синявский, Ефим Эткинд, ваш покорный слуга — впору было организовывать парижское отделение Союза писателей. Мудрый начальник бюро англичанин Виктор Ризер (впоследствии уволенный) заходил в кабинет Галича на цыпочках и службой его не утруждал. Галич оценил обстановку, после обеда в бюро не появлялся. Сидел дома, говорил, что пишет прозу. Но когда он делал запись своей получасовой программы, все бюро, включая секретаршу, бухгалтера, журналистов из венгерской и польской редакций, приходило в студию и благоговейно слушало рассказ Галича, который всегда заканчивался песней.

Такая деталь: о прямом эфире тогда, естественно, никто и не мечтал. Перед тем как сесть к микрофону, надо было показать свой текст редактору, получить одобрение Ризера, а потом пленку тщательно чистил наш техник-звукорежиссер, вырезая все оговорки, повторения, кашель, хмыканье и т. д. А Галич заходил в студию без единого листка бумаги, говорил как по писаному, и наш звукорежиссер Толя Шагинян разводил руками — ни ошибок, ни повторений, никакой чистки.

Галич проработал в парижском бюро меньше года. Потом десять лет я сидел в его кабинете и всем вновь прибывшим объяснял: «Это кабинет Галича».

В Париж приехал только что выпущенный из тюрьмы Буковский. Вся наша парижская эмиграция собралась на квартире у Ниссенов — эмигрантов первой еще волны, привечавших все последующие (одной квартиры хватило, чтобы собрать всех!). Застолье вперемешку с политикой. Все-таки первая наша победа! Раскачали общественное мнение Запада, Запад поднажал — и… «обменяли хулигана на Луиса Корвалана». Максимов успел вкатить выговор Ростроповичу (Слава, добрая душа, отозвался хорошо о ком-то из советских), но тут Некрасов предложил: «Пускай Саша споет». Галич взял гитару. Как долго он пел, я не помню. Помню только, что такого прекрасного вечера, такой эйфории в моей парижской жизни больше не было.

15 декабря 1977 года, в обед, Александр Аркадьевич поспешил домой. Накануне из Италии он привез новую музыкальную установку, не терпелось ее наладить и попробовать. Жена Галича, Ангелина Николаевна, вернувшись с рынка, нашла мужа лежащим на полу и держащим в руке провода, включенные в электрическую цепь. Он был уже мертв.

Каждая радиопередача Галича на «Свободе» начиналась позывными — первой фразой из его песни «Когда я вернусь». «Когда я вернусь, засвистят в феврале соловьи — тот старый мотив, тот давнишний, забытый, запетый. И я упаду, побежденный своею победой…» Галич не вернулся. Победно вернулись его песни.

…Читая ежедневно свежие советские газеты, я с Удивлением отмечал, что даже мертвый Галич не дает им покоя. Разумеется, его смерть газеты встретили ликующими воплями — мол, так предателю и надо! Потом начала прорезаться другая версия: дескать, Галича убило ЦРУ, и полковники ЦРУ — Рональдс, Ризер и Райлис (был еще такой благодушный старичок в смежной редакции) составили против Галича заговор. Приводились леденящие душу подробности. Особенно усердствовали «Известия» и «Неделя» — ежегодно в день смерти Галича повторяли эту версию.

Вернувшись в Москву после августа 1991 года, я зашел в редакцию «Известий» и спросил у знакомых журналистов: «В чем была причина такой озлобленности против Галича?»

Однако это уже другая тема.

Позвонили из «Литгазеты», попросили рассказать о Некрасове. Сколько я писал о нем и рассказывал! Да и в моей уже упоминавшейся книге про «скотину Пелла», где почти все действующие лица зашифрованы, один Некрасов выступает под собственным именем — «Виктор Платонович», и все, что связано с ним, не придумано — все так и было в жизни.

Кто теперь читает книги? Кто их помнит?

Ладно, решил я, напомнить о Некрасове — святое дело. К тому же по общей сумме времени он говорил со мной больше, чем с любым другим, самым близким ему человеком. Так получилось. Правда, это называлось «Беседы у микрофона».

И вот я робко подымаюсь на Олимп, где Некрасов восседает в окружении своих поклонников и поклонниц, старых друзей, пришедших его навестить из этого и иного миров. К нему обращаются по-разному, в зависимости от прежних отношений: Вика, Виктор Платонович, господин Некрасов, товарищ капитан… Я рад, что он вознесен так высоко (по праву!), что вокруг него столько народу (а как могло быть иначе!), что присутствуют коллеги-литераторы, тоже написавшие о нем мемуары. Еще бы — он всеобщий любимец. Я вижу знакомые и не знакомые мне лица, вижу французского посла, Твардовского и Солженицына, которым я не имел чести быть представленным… М-да, в такой компании как-то даже неловко возникать. Вдруг Некрасов замечает меня, поспешно встает, идет ко мне, идет за мной… Что такое? Я ведь и рта не успел раскрыть! С ужасом понимаю: это уже что-то вроде условного рефлекса. Ведь в последние девять лет своей жизни Некрасов привык к тому, что я врываюсь к нему в кабинет парижского бюро «Свободы» с перекошенной рожей, грозно смотрю на часы и произношу одну и ту же фразу:

— Все, Вика, кончай трепаться, пошли работать.

Мы сидим в студии звукозаписи. Зажглась красная лампочка. Толя Шагинян за стеклом дает знак рукой — «Поехали!», и первым делом мы оба закуриваем (курить в студии строжайше запрещено правилами пожарной безопасности, да Вика кладет на правила, а я пользуюсь возможностью). Потом Маша наденет наушники и отпечатает с магнитофона текст беседы, я отредактирую, Шагинян порежет пленку, выкинем все лишнее, включая наши неизбежные «беканья» и «меканья», и мы пошлем готовую передачу… Предупреждаю, Вика, сегодня у нас не обычная беседа. Рассказ пойдет о тебе. Мне бы, главное, не повторять то, что уже писал. Сегодня, увы, тебе придется не говорить, а слушать. Но если меня будет заносить — поправляй. Зачтет ли бухгалтерия? Будь спок. Небесная зачтет. С бухгалтерских дел и начнем.