Читать онлайн «Человек книги. Записки главного редактора». Страница 5

Освящал их брак только раввин, а в ЗАГСе даже тогда, когда это стало уже возможным, они зарегистрировать свой брак не удосужились. Поэтому у мамы в паспорте сохранилась ее девичья фамилия – Шпильберг. Когда папа умер, ей пришлось в суде с помощью свидетелей доказывать, что она действительно состояла с ним в браке. Иначе бы ее не признали женой и наследницей. Запорожский суд признал брак мамы и папы имевшим место, в отличие от ленинградского, который отказался в точно таких же обстоятельствах вынести решение, что мать писателя И. Меттера была женой его отца (см. его письмо к А.А. Крону в № 11 журнала «Звезда» за 1998 год).

В связи с этим вспоминается, что запорожские соседи и некоторые знакомые, обращаясь к маме, называли ее не иначе как мадам Мильчин, именно Мильчин, в неизменной форме мужского рода. Слыша этот «одессизм», я всегда мысленно улыбался.

Любопытно, что мама настолько привыкла к такой форме своей фамилии, что под первым своим письмом к моей жене подписалась М. Мильчин (т. е. Мария Мильчин).

Кстати, у запорожцев было несколько своих любопытных словоформ. Запорожские обыватели говорили не фрукты, а фрукта, не стул, а стуло. Это очень забавляло москвичей, да и мы посмеивались, слыша эти слова в разговоре запорожцев.

Первые годы молодожены провели у дедушки в Понинке. Мама рассказывала, что папе во время Гражданской войны, когда через Понинку проходили то белые, то красные, то зеленые, то махновцы, приходилось прятаться. Случаев грабежей и убийств евреев было немало. Папе, как зубному врачу, это грозило в наибольшей степени. Укрывали папу надежно, и он уцелел.

В Понинке 5 сентября 1919 года появился на свет мой старший брат Лёсик – Клементий Эммануилович Мильчин.

Через несколько лет родители перебрались в город Радомышль (Житомирская обл. Украины). Причина, видимо, была в том, что город, хоть и небольшой, предоставлял более широкие возможности для зубоврачебной практики папы, чем деревня.

Радомышль и стал местом моего рождения, хотя я этот город совершенно не помню. Из Радомышля родители решили переехать в Запорожье, где было много родственников, и приезд в Запорожье, а мне шел тогда, видимо, четвертый год, – одно из первых сохранившихся в памяти событий жизни. Мама стала работать акушеркой в родильном доме, а папа – в поликлинике Красного Креста.

Поскольку я веду разговор о маме, то отклонюсь от хронологии, чтобы рассказать об одном мамином качестве – ее гостеприимстве. Когда года через четыре после приезда в Запорожье папа, став застройщиком, перестроил брошенную кузницу в отдельную маленькую квартиру, благодаря маме гости, особенно летом, не переводились. Случалось, что в один летний месяц в нашей маленькой квартире (32 кв. метра) яблоку негде было упасть: к нам четверым добавлялось пять-шесть родственников-гостей. Было шумно, но весело.

И только сейчас я начинаю отчетливо понимать, сколько труда и сил надо было приложить маме, чтобы всех сытно накормить, вволю угостить фруктами, каждому найти место, постельные принадлежности, каждого приветить. Квартира превращалась в подобие туристского лагеря, но по маминому выражению лица было видно, что гости ей не в тягость, а в радость, что ей действительно приятно их принимать, угощать, что, видя их довольные лица, она сама получает удовольствие. А ведь она продолжала работать – дежурить в роддоме через двое суток на третьи. Возвращаясь оттуда утром, она лишь ненадолго – на два-три часа – укладывалась поспать.

Конечно, женщины-гостьи старались ей помогать. Не был в стороне и папа: он охотно ходил на базар (запорожский рынок) то сам, то вместе с мамой и помогал закупать провизию на всю ораву. Но основная тяжесть падала на маму. Зато и гости любили посещать наш дом.

Кулинар мама была, на мой вкус, превосходный. Особенно удавались ей вареники с вишнями, любимое мое блюдо. Фирменными блюдами были также куриный бульон с клецками и так называемые снежки – на секунду опущенные в кипящее молоко ложечки взбитого яичного белка, которые превращались в воздушные белые комочки, действительно напоминавшие снежки. Их помещали в блюдечко с вкуснейшим кремом из желтка. Это было лакомое праздничное блюдо, которое я иногда вымаливал маму сделать и без всякого повода.

Вареники с вишнями в необыкновенно вкусном вишневом сиропе я обожал. Мама, зная это, обязательно отмечала каждый мой приезд в отпуск из Москвы обедом с варениками с вишнями.

За свою любовь к этим вареникам я однажды в детстве жестоко поплатился. Мы с братом Лёсиком поспорили, кто их больше съест. Я победил, проглотив, кажется, пятьдесят вареников. Победа, правда, вышла боком. Триумфатором мне себя почувствовать не пришлось: с последним, пятидесятым вареником у меня начались рези в животе и, к моему ужасу и позору, мама уложила меня на диван, на котором я сидел за обедом, и сделала клизму. Все обошлось, но чувство стыда осталось на всю жизнь.

В самые торжественные дни мама даже делала домашнее мороженое. В бидоне-мороженице после ручного взбивания оно опускалось в погреб, где сохранялось до пиршества. Мороженое это все же уступало тому, которым торговали на улице и в кафе: оно получалось крупнозернистым.

Раздумываю сейчас, почему мама не бросила работу, когда в этом уже не было необходимости. Ведь когда папа стал заниматься частной практикой, он, вероятно, мог вполне прокормить семью и сам. Причина, думаю, самая простая: она была хорошей акушеркой, работу свою любила и испытывала в ней потребность. Такой вывод я делаю не только на основе абстрактных рассуждений, но и опираясь на собственные домашние наблюдения. Могу смело утверждать, что все, кто сталкивался с мамой, кто жил с ней рядом, не могли не полюбить ее.

Как ни странно, я мало могу написать о нем. Возвращаясь к прошлому, я с ужасом замечаю, что плохо знал отца. Наверно, это объясняется тем, что ему несвойственно было делиться воспоминаниями о собственной жизни, родителях, братьях и сестрах, детстве, юности, обучении специальности, участии в Первой мировой войне, долгом пребывании в немецком плену, женитьбе, наконец. О многом он мог бы рассказать. Я же до Великой Отечественной войны, увы, не испытывал потребности обо всем этом узнать. К тому же папа держал себя от меня на расстоянии. Он был суровым, молчаливым, много работал, свободного времени у него оставалось очень мало. Проявлений чувств, «телячьих нежностей», как он выражался, он не терпел. После войны было как-то не до расспросов о прошлом, да и его характер сдерживал желание задавать ему вопросы. Так я и не узнал многое из того, что хотел бы знать.

Мне трудно определить папины интересы. Не ведаю я, что он думал по тому или иному поводу. Дома мы встречались только за обеденным столом. Он был неразговорчив, суров, а со мной если и говорил, то лишь по пустякам. Я побаивался его.