Читать онлайн «Франклин Рузвельт. Уинстон Черчилль». Страница 16

Рузвельт предложил альтернативу. Отныне пятидесятилетний чистокровный политик был не только близким народу оратором, мастерски владевшим политическими разговорными символами нации; не только «простым фермером» и «хорошим соседом», чей здоровый человеческий рассудок позволял ему знать истинные нужды простого человека; не только Рузвельтом-путешественником, чей запланированный по совету друзей по партии предвыборный поход охватил 36 штатов США; не только человеком, который внушал надежду и уверенность, но и любителем «окунуться в толпу»; не только искусным организатором, к кому в конечном счете тянулись все нити; не только артистом сильной политики, которому удалось путем умных маневров добиться поддержки и старых прогрессивистов, и консерваторов в своей партии; не только ненавистником и демагогом, который своего оппонента мог назвать некомпетентным, но человеком с политической субстанцией, который понимал причины кризиса иначе, чем Гувер, который и до 1932 года придерживался другого основного убеждения о задачах и функциях правительства и поста президента, иначе интерпретировал прошлое нации и иначе видел ее будущее.

Во всяком случае, Рузвельт остерегался давать свою формулировку о лучшем будущем на языке теоретической национальной экономии. Почему? В поисках объяснения мирового и экономического кризиса и нетрадиционных предложений по его преодолению Рузвельт по собственной инициативе набрал новую группу консультантов, состоящую из экономистов, юристов, политологов, специалистов: аграриев, финансистов, промышленников, банкиров, биржевиков, бюджетников, энергетиков (так называемый мозговой трест — Моли, Тагуэлл, Берл, Вильсон, Джонсон и др.), которые, собравшись вместе, были едины в одном: они разделяли основное убеждение Рузвельта в том, что правительство обязано активно, по плану и с дальней перспективой вмешиваться в экономику и общество США. В дискуссиях, на которые уходили месяцы, Рузвельт проявил себя как глубоко знающий, любознательный и критический собеседник; он пришел к выводу, что нет обоснованного научного объяснения кризису, а также стройной концепции для его преодоления. Мозговой трест был создан по принципу основного убеждения, а не экономической теории. Он вырабатывал не народнохозяйственное научное мнение, а лишь множество отдельных предложений по преодолению кризиса в различных секторах экономики Соединенных Штатов.

Это означало для Рузвельта, что если при обсуждении вопроса не удавалось достичь единого мнения, а ему нужно было включить это в свою программу или предвыборную речь, он был вынужден опираться на свою собственную точку зрения. Этот факт Рузвельт ни в коем случае не воспринимал в тягость, скорее это усиливало его негативное отношение к догматическим научным мнениям и склонность к методам прагматического экспериментирования: «Стране нужно и страна требует, если я правильно оцениваю ее настроение, упорного экспериментирования. Здравый человеческий рассудок велит испробовать метод и, если он терпит крах, добровольно отказаться и начать новое экспериментирование».

Рузвельт использовал меморандумы своих советников и наброски выступлений, насколько они для него были приемлемы, соотносимы с его основными убеждениями и политически своевременными. Как раз последний аспект политик Рузвельт никогда не упускал из виду. У него не было ни малейшего желания свои шансы на выборах приносить на алтарь мнимой цельной теории. Наконец, он хотел стать президентом США, а не профессором национальной экономии в Гарварде. Советники были ему нужны, чтобы кристаллизовать, улучшать его идеи. Даже проекты речей Рузвельт часто слово за словом исправлял, вычеркивал, применительно к своему собственному опыту и оценке ситуации, чтобы сформулированная программа, выдержанная в его стиле, была собственной. Следы «Нового курса» ведут не только назад к его советникам 1932 года, но также и к рузвельтовскому происхождению, его воспитанию в Гротоне и идеалам Пибоди, к его первым предложенным реформам как прогрессивиста в эру Вильсона, к его опыту, когда решался вопрос о вступлении США в войну, и к военным 1917–1918 годам, вплоть до его борьбы на выборах 1928 года и конкретного опыта, который он накопил, будучи губернатором в штате Нью-Йорк, при преодолении кризиса.

Полемическим исходным пунктом его предвыборной борьбы было требование сделать находящегося на высоком посту политика ответственным за кризис. Четыре обвинения все еще выдвигал Рузвельт, нередко на языке Библии, Гуверу и республиканскому руководству, считая, что они своей неправильной политикой, а именно спекуляциями и перепроизводством, способствовали причинам кризиса, ввели народ в заблуждение относительно тяжести кризиса, ошибочно сделали ответственными за это другие нации и отказались путем активной кризисной помощи устранить зло у себя дома. По мнению Рузвельта, в основе американской экономической философии экономического невмешательства лежит фальшивый человеческий образ, согласно которому человек не способен вмешиваться в так называемые неизменные законы рынка, а периодически наступающие кризисы должен терпеть. «Но пока они ведут болтовню об экономических законах, мужчины и женщины умирают». Такая несозидательная правительственная философия распространяет лишь отчаяние, безнадежность и страх и является глубоко неамериканской, покровительствующей меньшинству корыстолюбивых (the selfish few) на вершине социальной пирамиды и забывающих о миллионах людей, которые без денег, без власти и социального статуса прозябают в своей основе.

Нельзя допускать, чтобы экономической жизнью могла овладеть небольшая группа людей, чьи взгляды на общественное благополучие окрашены тем фактом, что они путем ссуд и операций с ценными бумагами могут получать огромные прибыли. Гувер и республиканцы забыли, что нация — общность интересов, где все взаимозависимы. Президент, по Рузвельту, одновременно вождь, оратор и прежде всего воспитатель всей нации, не должен рассматривать себя как поверенного в делах привилегированного меньшинства, а способствовать благу простого человека.

Это понимание было для Рузвельта не только ответом, соответствующим ситуации, связанной с Великой депрессией, а также определением места своего настоящего, которое он выделил из интерпретации американской истории и традиции. «Я не позволю Гуверу ставить под сомнение мое американство», — заметил он как-то раздраженно, когда слушал речь Гувера в Медисон-сквер-Гарден по радио. Как заявил Рузвельт в своей ставшей знаменитой речи перед Commonwealth Club[4] в Сан-Франциско, победой Томаса Джефферсона, автора проекта Декларации независимости 1776 года, на президентских выборах 1800 года и борца за равноправную демократию против консервативно-элитарного понимания государства, своего противника Александра Гамильтона, который выступал за сильное автократическое управление немногих — образованных и богатых — народом, была заложена гарантия свободы и благополучия всех американцев, являющаяся исходным и конечным пунктом американской правительственной системы, по существу, в равном аграрно выраженном обществе. Но из этой системы с середины XIX столетия постепенно стала уходить экономическая база, а именно из-за промышленной революции, которая привела к неслыханной концентрации власти, капитала и влияния в руках небольшого количества «титанов», к образованию концернов и финансовых магнатов. В 1932 году экономическая жизнь нации определялась 600 концернами, которые завладели 2/3. промышленности Соединенных Штатов. В последней трети оказались 10 миллионов мелких предпринимателей. Долго, как считал Рузвельт, не хотелось видеть опасности, которая возникла из этого события: употребление экономической власти без учета общего благосостояния, потеря свободы и равенства возможностей для маленького человека, потому что тот, кто на Западе из-за «крупных экономических машин» потерял работу, на Востоке не нашел больше открытых границ и как следствие — перепроизводство, снижение спроса и безработица.