Читать онлайн «Оглядываясь назад». Страница 22

Мама была большая рукодельница и всячески старалась придать нашей комнате уютный вид. На окнах — занавески из сурового полотна, вышитые ею. несколько пестрых подушек на тахте и, конечно же, оранжевый абажур (в конце сороковых годов у Райки- па был даже номер, посвященный оранжевым абажурам), сменивший бумажные, которые делала мамина подруга Наталия Александровна [6], дочь композитора Кастальского. В юности она была «босоножкой», занималась у Айседоры Дункан, а теперь зарабатывала себе на жизнь, расписывая абажуры, пока во время войны, когда стали заигрывать с церковью, ей не удалось добиться пенсии за отца, а до этого нельзя было даже напомнить, что он писал духовную музыку. Эти абажуры расписывали на промасленной ватмановской бумаге, гофрировали, — получалось очень красиво, но, к сожалению, они быстро прогорали. Среди маминых друзей было несколько таких художников-оформителей, как это тогда называлось, но уже довольно давно их стали именовать не слишком вразумительным, но прочно вошедшим в обиход словом «дизайнеры». И это, как мне кажется, не простое заимствование, — кому- то в нем чудится больший престиж, а на самом деле — претенциозность. Та же Наталья Александровна отвела меня к художнику-анималисту Ватагину, с которым дружила. Я долго рассматривала шкафчик с разными диковинками: чучелом колибри, какими-то ракушками, фигурками животных. Его рисунков зверей не запомнила, хотя дома в книжках, кажется, «Маугли» у меня они были, а большие пейзажи маслом с любимыми березами в золотых рамах меня поразили, до этого я видела «настоящие» картины только в Третьяковке. Хотя у некоторых маминых подруг висели акварели, рисунки, гравюры, но они воспринимались как часть комнатной обстановки.

Летом 37-го года мы поехали в дачный поселок Свистуха по Савеловской дороге — одно из красивейших мест Подмосковья, и я бесконечно благодарна маме за то, что, оказавшись там в пять лет, я на всю жизнь прониклась любовью к среднерусской природе с ее березами и ветлами, полями и лугами, ландышами и васильками, реками, заросшими кувшинками, одним словом, к этому «тайнику вселенной». Добирались мы туда на открытом грузовике, я с Надей и кошкой в кабине, а мама в кузове на вещах. В дороге нас застигла гроза с проливным дождем. Немного не доехав до места, мы застряли на размокшей дороге. Пришлось маме, а уже стемнело, идти в деревню и просить мужиков о помощи. Подложили слеги и, наконец, промокшие и продрогшие, мы отыскали дачу, перебудив хозяев, Татьяну Михайловну и Василия Васильевича Толоконниковых. Татьяна Михайловна усадила меня на диван, укутала одеялами и дала книжки, которые я разглядывала, пока мама с Надей разгружали вещи и устраивались на ночь. На следующий же день я перезнакомилась со всеми ребятами, жившими по соседству. Я была самой младшей, но меня сразу приняли в большую компанию детей самых разных возрастов. Мы одни отправлялись в далекие прогулки и за цветами, и за ягодами, за орехами и грибами, хотя у ребят с языка не сходило «страшное» слово каналь- щики. В это время заканчивали строительство канала Москва-Волга, пролегавшего поблизости.

А когда канал был готов, те же строите- ли-канальщики вдоль откосов на сотни и сотни километров выкладывали белыми камнями «Спасибо, спасибо… Великому…». Ребята, напичканные всякими слухами, боялись встретиться с ними в лесу. Разве знали тогда дети, да и не только дети, кто строил каналы, и можно ли было встретить этих строителей в лесу. Тогда, может, и правда не все знали, но вот совсем недавно я опять оказалась в тех местах и вижу: по каналу, как ни в чем не бывало, гордо выплывает «Феликс Дзержинский» (в 1999-м!); да, «с белых яблонь дым» проходит, а вот власть Советов? «Ты проходишь, власть Советов, словно с белых яблонь дым», — не рано ли сказано?

Как во все времена пытались — всегда безуспешно — выкормить выпавших птенчиков, а вот ежонка — удалось. У нашей хозяйки в Свистухе окотилась кошка, и я упросила маму оставить мне котенка, а тут еще деревенские мальчишки притащили из лесу ежат и предлагали за рубль штука дачникам. Мы тоже купили, из блюдца он еще не ел, тогда сунули его кошке, тот сложил иголки, начал сосать, кошка пыталась даже его вылизывать и преспокойно выкормила обоих. Случай, по-моему, единственный в мире животных, но об этом надо писать Дроздову, а не здесь.

Мы не только гуляли, но и много играли. Помню, что с одной девочкой мы часто играли в «Принцессу Турандот», ни она, ни я этого спектакля не видели, и сами смутно представляли, что именно мы изображаем, но эти слова носились воздухе и долго еще будоражили Москву, даже после того, как спектакль сняли. Когда почти через 25 лет мы с мамой и дочкой отправились на возобновленную «Турандот», и одновременно с раздвигающимся занавесом раздались звуки знаменитого, но никогда мною прежде не слышанного вальса, у меня чуть не защипало в носу. И все же, будучи старше, я поражалась, как можно было в 22 году, «во дни мытарств, во времена немыслимого быта», когда сажали, расстреливали, ссылали, хорошо, если на Запад, ставить «Турандот».

Обитатели поселка были старожилами и хорошо знали друг друга. Среди них были актеры, музыканты, преподаватели, врачи — в меру, но все же, за редкими исключениями, советсконастроенные люди. Всех их объединяла истинная любовь к природе. Ведь не говоря уже об отсутствии каких бы то ни было удобств не только в Свистухе, но и в дачном поселке, где не было даже электричества (рожь тоже молотили цепами вручную), — великая электрификация всей страны не коснулась такого захолустья, как подмосковные деревни, а все продукты приходилось везти из Москвы и тащить на себе пять с лишним километров от станции Влахернская, переименованной позднее в Турист. Была и компания молодежи. По вечерам с террас слышалось танго «Листья падают с клена», между прочим, гораздо больше всеми любимое, чем «Утомленное солнце» на тот же мотив. Еще непрестанно разносились по округе «Люба, Любушка» и шульженковская «Челита». Из мальчиков этой компании никто не вернулся с войны. А мы распевали «Лейся, песня» и «Катюшу».

По утрам дачники заслушивались звуками пастушьего рожка. Желая угодить почитателям своего искусства и в надежде получить небольшое вознаграждение, пастух специально задерживался у калиток. Этот пастуший рожок, чаепития с самоваром, скатерти, еще не вытесненные клеенками, шезлонги, плетеная мебель, как это ни покажется странным, сохранили в некоторой степени, невзирая на то, что «нашу родину буря сожгла», на все разрушения, ужасы и потрясения, длившиеся не десять дней, — десятилетия, а казалось, что и века, черточки дореволюционного уклада жизни. На нашем участке был теннисный корт, куда по вечерам приходили поиграть и посмотреть на игру. По требованию Василия Васильевича все должны были быть в белом. У него же был замечательный цветник. На цветы, как и на все остальное, моды меняются; остались извечные сирень, жасмин, флоксы, гвоздика, а табаки, петунии, левкои, матиолы, резеда, без которых не обходилась ни одна клумба, неяркие и неброские, но ценимые за запах («и пахнет сырой резедой горизонт», или у того же Пастернака «… метель полночных матиол») — теперь уже не встретишь.