Читать онлайн «Невидимый град». Страница 56

На первом этапе посвящение состояло из сообщаемых нам изустно поэтических легенд, рисующих картину миротворчества. Полотно этих легенд было такого обширного охвата, что история не только Земли — всего нашего космоса выглядела на нем как история, скажем, песчинки перед Солнцем.

Не говоря о содержании развертываемых перед нами картин, я сразу перехожу к возникшим у меня тогда сомнениям, которые я держала пока в себе. Вот каковы они были.

О том, о чем рассказывали легенды гностиков, говорила нам в малой, правда, доле и Библия, говорила скупо, намеками, как бы указывая на промыслительно скрытую от нас тайну, познание которой с помощью рассудочного изучения излишне, да и невозможно для человека на его коротком земном пути. У этого пути есть свои прямые задачи — задачи спасения. «Спасения от чего и каким путем?» — спросит читатель. Постараюсь ответить на этот вопрос. Открытое для всех религиозное знание, в частности, не разделяющее верующих на посвященных и непосвященных, христианство, с точки зрения преподаваемого нам учения гностиков-эзотериков (то есть тайноведов) было детской пищей для масс, которое и подавалось в таком виде из снисхождения к простоте ума этих масс, к убожеству их духа. Мои новые учителя со снисходительным превосходством относились к христианству, не признавая его догматы по существу.

«В чем же эта сущность?» — спросит снова меня читатель. Она — в переделке своей души, в борьбе за ее просветление, движение к добру, очищение, высшей ступенью которого является, по словам великих христианских подвижников всех веков, смиренномудрие, через которое человек достигает подлинной любви и познает Бога. Этот нравственный опыт святых и был изложен в «Добротолюбии». «Смиренномудрие есть не имеющая имени благодать в душе, теми только именуемая, которые изведали ее опытом», — пишет св. Иоанн Лествичник в VI веке. И другой автор того же времени Исаак Сириянин: «Смирение есть некая таинственная сила, которую по совершении всего жития воспринимают совершенные святые… Добродетель сия заключает в себе все… Не всякий, кто скромен, или безмолвен, или благоразумен, или кроток по природе, достиг уже степени смиренномудрия. Напротив, тот истинно смиренномудр, кто имеет в сокровенности нечто достойное гордости, но не гордится… Смиренномудрие есть риза Божества».

Однако перед лицом тончайшей мистической диалектики самый вопрос о добре и зле, о нравственном подвиге борьбы между ними становился наивным: гибкость этой диалектики позволяла добру и злу произвольно меняться местами.

И вот я начинаю скорее чувствовать, чем догадываться, что есть некая Личность, являющаяся сердцем преподаваемого орденом учения. Она спорит с образом Распятого, которому с детства предана моя душа. Для этого достаточно признать низшей нашу бедную, грешную Церковь и усомниться в значении подвига святых: подвига перерождения грешной человеческой природы через смирение. Подвижники христианства понимают под смиренномудрием «не имеющую имени благодать в душе», «таинственную силу, заключающую в себе все». Но гордость, ему противопоставляемая, была также не простой гордостью, а «онтологической», то есть гордостью по существу, иначе говоря — сатанинской. Я стала замечать, как самый образ Христа-Спасителя начинает в легендах ордена туманиться, и сквозь Него проступает другой образ, тоже прекрасный, я узнаю его: это светлейший из сотворенных духов, Сатанаил, совершающий свой дерзкий замысел богопознания через произвольное богоуподобление.

Если верующие во Христа люди призваны двигаться к Богу по прямой и эта прямая есть путь сердечного очищения, то Сатанаил и его ученики совершают путь, пусть якобы туда же, но по бесконечной окружности. От этой-то бесконечности и спасает нас Христос, и я думаю, не является ли само понятие бесконечности, по кругам которого «совершенствуется» Сатанаил, синонимом Небытия? Церковь Христова учит очень определенно: Сатана — высший тварный дух — свободно избрал себе идеалом гордость, он пожелал той творческой силы, которая присуща единственно Творцу, или Отцу жизни. Это желание поставить свое Я на место любимой Личности — и есть уничтожение любви, то есть зло в существе своем. По слову святого апостола Павла, грешник может спастись покаянием, но как бы из огня, то есть после покаяния, как зола после костра, остается нечто несгораемое — то, что от Бога, и оно-то и есть истинное Я, которое непременно спасется.

«Что же, однако, волнует меня и страшит?» — думала я, вслушиваясь в поучения нашего профессора. Ведь я легко могла бы в развернутом мне учении о вселенной найти место и моей бедной исторической Церкви, в которой я выросла и жила до сих пор. Но именно эта Церковь учит нас: все, что в ее границах, необходимо и достаточно, границы ее «безграничны» для всякого святого творчества человека, и потому она есть полнота и вместилище всего до конца земной истории. Таков опыт святых. Постепенно я понимаю: богатства гностического познания уничтожают необходимость труда и любви на узком пути спасения — пути святости. Гностики хотят достигнуть цели без подвига нравственного очищения, они довольствуются силой ума{101}.

Но раз средневековый орден оказался живущим в моем двадцатом веке, то почему же не быть реальной Церкви святых на моей земле и в моем времени?

В душе я уже решила выйти из ордена, вернее, окончательно решила в него не вступать. Но я не могла оставить Александра Васильевича, а увести его оказалось нелегко. Все люди, и посторонние, и друзья, стали замечать и удивляться, не понимая, что стало с Александром Васильевичем. Такой неловкий, такой серый, он стал утонченным, светящимся, даже по-своему красивым. И только я одна знала источник этой «красоты». Александр Васильевич был увлечен орденом и светился его «светом». Мне оставалось терпеть до последнего, выжидая какого-то благоприятного события. Это «последнее» уже над нами нависало. Однажды руководитель объявил нам, что первый круг нами пройден, и мы переходим на следующий. Теперь мы должны были избрать себе имена с одной и той же заглавной буквы по греческому алфавиту. Нашей буквой, сказали нам, будет альфа. Сейчас я думаю, что, вероятно, так производился учет членов ордена, но я об этом тогда не догадывалась. Над нами был совершен ритуальный обряд, слов которого я не помню, но помню хорошо старинный меч в руках профессора, которым он ударял каждого из нас, называя наше новое имя. Это вызывало чувство неловкости и за себя, и за седого, серьезного профессора. Мое имя было Антос, по-гречески цветок… Все это теперь я терпела из-за Александра Васильевича, терпела и чего-то ждала…