Читать онлайн «Абель — Фишер». Страница 71

Просвещал и меня, так что на многие события я смотрю его глазами и горжусь этим. Конечно, говорили и об Абеле, и о Персее — роль обоих в добыче атомных секретов огромна.

Никакие Оппенгеймеры, Нильсы Боры и прочие великие, корпевшие над атомными проектами, СССР не помогали. Подходы к таким людям, естественно, затруднены. Общение с иностранцами им если не запрещено, то мгновенно привлекает внимание местных спецслужб. Элита оберегаема, она защищена, подстрахована, изолирована от назойливого любопытства.

Но чужие тайны все же выдаются и покупаются. У моего собеседника на это особый взгляд. Как-никак, почти 60 лет работы в научно-технической разведке:

— Да, мы всегда очень пристально наблюдаем за теми, кого называем «вербовочным контингентом», то есть за кругом лиц, среди которых разведка может подобрать помощников. Понятно, изучаем подобный контингент среди ученого мира. И вывод тверд. Чем выше место ученого в научной иерархии, тем затруднительнее к нему вербовочный подход. Корифеи науки — а среди них раньше встречалось немало левонастроенных либералов — могли симпатизировать СССР, интересоваться нами и потому вроде бы идти на сближение. Но, как правило, контакты ограничивались праздной болтовней. Великие очень ревностно относятся к собственному положению: не дай бог чем-то себя запятнать. От уже занимающихся секретными исследованиями и знающих цену своей деятельности никакой отдачи ожидать нельзя. Инстинкт самосохранения у них гораздо сильнее мотивов сотрудничества. Берегут себя даже чисто психологически, и через это не перешагнуть. Поэтому мы старались выявить людей, работавших вместе с ними, около них и близких к нам по духу, идее. Найти таких, на которых реально можно было бы положиться. Агентура, с которой мы сотрудничали, была совсем недалеко от высших сфер. Работая в атомных лабораториях и научно-исследовательских заведениях, знала все, что происходит в области ее деятельности. Непосредственно участвовала в исследованиях — теоретических и прикладных, наиболее важных и значительных. Только немножко, на определенный уровень, была пониже светил.

В Москву первый сигнал о начале работ над атомной бомбой в Великобритании и США поступил где-то в середине осени 1940 года от Джона Кэрнкросса из «Кембриджской пятерки», с которой сотрудничал и Вильям Генрихович Фишер. Кэрнкросс трудился личным секретарем у некоего лорда — руководителя Комитета по науке, и стихийно, без всяких заданий Центра, наверное даже не особенно осознавая важность информации, все же передал предупреждение.

Какова была реакция — узнать не дано. Владимир Борисович Барковский упорно повторял: архивные материалы не сохранились. Почему? Вопрос как бы в пустоту…

Приблизительно к ноябрю 1941 года Москва встрепенулась. По всем иностранным резидентурам разослали директиву: добывать любые сведения об атомном оружии! Срочно. И резидент Анатолий Горский дал задание все тем же ребятам из «пятерки». Первым откликнулся Маклин. Притащил протокол заседаний английского Уранового комитета. Выходило, что идея создания атомной бомбы успела получить одобрение Комитета имперской обороны. Больше того, генералы торопили: дайте ее нам через два года. Маклин добыл вполне конкретные данные о том, какой видели для себя англичане конструкцию атомного оружия. На документах — четкие схемы, формулы, цифры.

— Я правильно понял: Маклин принес оригинал?

— Именно. Один из экземпляров Уранового комитета. То было наше первое соприкосновение с атомной проблематикой. Должен признаться, я тогда не отдавал себе отчета, с чем мы имеем дело. Для меня это была обычная техническая информация — как, скажем, радиолокация или реактивная авиация. Потом, когда я в проблему влез как следует и уже появились у меня специализированные источники, я стал понимать.

Могу утверждать: до взрыва нашей атомной бомбы в 1949 году на Западе не имели ясного представления, что у нас эта работа ведется и где что у нас делается. Предполагать могли что угодно. Английские и американские физики отдавали должное нашим — Харитону, Флерову, Зельдовичу… Считали их крупными фигурами. Знали, что советская ядерная физика развивается успешно и какие-то намерения в отношении атомного оружия мы тоже имеем. Но они многое списывали на войну: трудности, безденежье, некогда русским этим заниматься. Первый взрыв нашей атомной бомбы 29 августа 1949 года был трагедией для их политиков и, понятно, разведчиков. По всем статьям проморгали!

А ведь еще к концу 1940 года в нашей разведке, в Москве, уже сформировалась маленькая научно-техническая группа из четырех человек во главе с Леонидом Квасниковым. Инженер-химик, выпускник Московского института машиностроения, он имел представление о ядерной физике. Следил за событиями в этой области и, конечно, не мог не заметить, что вдруг, как по команде, из зарубежных научных журналов исчезли статьи по ядерной проблематике. Идея создания атомного оружия витала в воздухе. Над ней задумывались и в США, и в Англии, и в Германии, да и у нас тоже. Но там дело поставили на государственные рельсы: им занимались специально созданные правительственные организации. В СССР ограничились учреждением неправительственной Урановой комиссии в системе Академии наук. Ее задачей стало изучение свойств ядерного горючего — и всё, а с началом войны комиссия вообще прекратила существование. Между ней и разведкой никаких контактов не было.

Квасников не знал, что есть Урановая комиссия, а в ней и не подозревали, что существует новорожденная научно-техническая разведка. Зато Квасников знал о работах наших ученых, о тенденциях в странах Запада. Вывод: пора браться за атомную разведку! И родилась директива, на которую откликнулся Маклин. Таким было начало. Задания технического профиля резидент в Лондоне Горский передавал уже мне.

— Владимир Борисович, и вы завербовали ученых-атомщиков? Как? Кем были эти люди?

— Ну, не все было так примитивно. Обрабатывая доклад Маклина, я впервые столкнулся с атомной проблематикой, это и заставило меня засесть за учебники. Я принял на связь человека, который пришел к нам сам, без всякой вербовки, желая помочь и исправить несправедливость.

— Коммунист? Борец за социальные права?

— Коммунист, но в войну было не до этих самых прав! Несправедливость, по его мнению, заключалась в том, что от русских союзников утаивались очень важные работы оборонного значения. На первой встрече он с воодушевлением начал мне что-то объяснять, а я лишь имел представление о строении ядерного ядра и, пожалуй, не более.