Читать онлайн «Хроники Фрая». Страница 44

Каледония 2

Приближался второй для меня эдинбургский «Фриндж». На этот раз я оказался связанным исключительно с кембриджским театральным клубом «Лицедеи», в чьей постановке «Арто на Родосе» играл в прошлом году. Этот клуб, хоть за ним и закрепилась репутация прогрессивного, современного и авангардного, попросил у меня разрешения включить в свой репертуар «Латынь!». Кэролайн Оултон сочинила пьесу о швейцарском кинетическом скульпторе Жане Тэнгли; ее друг Оскар Мур написал другую — названия я не помню, но в ней рассказывалось нечто мрачновато-забавное о Данстейбле; Саймон Мак-Берни и Саймон Черри готовили моноспектакль, в котором Мак-Берни предстояло сыграть Чарльза Буковски. Было придумано даже представление для детей, однако гвоздем программы стала постановка редко исполняемой пьесы Миддлтона и Деккера «Ревущая девица»; главную роль в ней играла Аннабель Арден, а поставила пьесу Бриджид Лармур. Именно Аннабель и Бриджид были режиссерами «Травести», в которой я впервые увидел Эмму Томпсон. Все эти спектакли должны были показываться в течение двух недель в одном и том же тесноватом, но обладавшем богатой историей здании «Риддлс-Корт», расположенном неподалеку от «Королевской мили».

После того как завершилась Майская неделя и я отбыл мою обычную летнюю вахту в «Кандэлл-Мэнор», мы две недели репетировали в Кембридже. Я жил в квартире («Куинз» зарабатывал деньги, сдавая свои жилища участникам какой-то деловой конференции) близ «Магдалины» — вместе с Беном Блэкшоу и Марком Мак-Крамом, которые, демонстрируя то, что у взрослых людей именуется «похвальной предприимчивостью», основали компанию «Пикниковые плоскодонки». Каждое утро они надевали полосатые блейзеры, белые фланелевые брюки и канотье и отправлялись к находившейся прямо напротив «Куинза» пристани, у которой стояла единственная их плоскодонка. Там они укладывали поперек своей посудины доску, накрывали ее белой скатертью — получался стол, на который водружался заводной граммофон, ведерко со льдом и все необходимое для подачи чая со сливками и клубникой и шампанского, а затем Марк устанавливал на мосту Силвер-стрит плакат с картинками (он хорошо рисовал и владел каллиграфией), приглашавший желающих прокатиться по Кему вверх или вниз в обществе настоящих студентов.

Бен был миловиден, чудаковат и светловолос, Марк — проказлив, смугл и красив. Вид эта парочка, облаченная в белые эдвардианские одежды, имела самый волшебный, что и привлекало к ней американских туристов, матрон, на денек приезжавших в Кембридж, и гостивших в нем учителей уранической складки. Иногда, пробегая между репетициями по мосту, я слышал мелодию Гершвина, отраженную каменным сводом «Моста вздохов», или фокстрот Бенни Гудмена, замедлявшийся, вновь приводившийся в движение быстрым вращением граммофонной ручки и уплывавший над раскинувшимся напротив «Кингза» лугом, — и улыбался, увидев Бена и Марка, которые плыли, отталкиваясь шестами, вдоль «Задов» и радостно рассказывали вопиюще скандальные и неправдоподобные истории из жизни Байрона и Дарвина своим чрезмерно доверчивым, благоговейно внимавшим этим байкам клиентам. Под конец дня я возвращался с репетиций, а они с реки — с ноющими мышцами, уставшие от чепухи, которую мололи целый день. С собой они приносили завернутую в скатерть дневную выручку и первым делом вываливали ее на кухонный стол. Затем каждая банкнота и каждая монета сгребались со стола и относились в стоявший на Джезус-лейн продуктовый магазин — ради приобретения мяса и пасты на этот вечер, а также нескольких бутылок вина, угощения к чаю и шампанского, предназначенных для следующего рабочего дня. Не думаю, что у Марка с Беном оставалось хотя бы пенни чистой прибыли, зато они приобрели приличную физическую форму, вкусно ели и пили, а к тому же, сами того не зная, создали традицию прогулок на «настоящих студенческих плоскодонках», которую ныне эксплуатируют предприниматели куда более оборотливые и практичные. Ни тот ни другой ни разу не предложил мне внести хоть какие-нибудь деньги в их фонд ежевечерних ужинов, даром что я и ел, и пил все, покупаемое ими. Я же, глядя на эту беззаботную парочку, чувствовал себя человеком степенным, буржуазным и чрезмерно серьезным.

Я согласился участвовать в постановке «Ревущей девицы» и еще раз сыграть роль Доминика Кларка в «Латыни!» — вместе все с тем же Джоном Дейвисом в роли Герберта Брукшоу. Ставил пьесу опять-таки Саймон Черри, он-то и попросил учившегося на отделении истории искусства Дэвида Льюиса, с которым делил квартиру в «Куинзе», нарисовать афишу спектакля. Результат оказался великолепным. Дэвид, вдохновившись обложками эдвардианских книжек для детей, изобразил мальчика в школьной форме и молодого учителя в мантии целующимися на фоне крикетного матча. Сделано все было изумительно — шрифт, цветовая гамма, композиция. Кого-то афиша могла и шокировать, но она была забавной, изящной и очаровательной — как, надеялся я, и моя пьеса.

Едва лишь мы оказались в Эдинбурге, продюсеры «Лицедеев», Джо и Дэвид, разослали во все его концы армию добровольцев (то есть членов труппы), чтобы те прикнопливали и приклеивали афиши всех наших спектаклей, где только удастся. Очень скоро выяснилось, что афиша «Латыни!» пользуется изрядным спросом. Стоило ей появиться где-либо, как ее тут же срывали — даже если мы прибегали к обычной предосторожности: слегка надрывали афишу, чтобы она казалась коллекционерам менее привлекательной. В штаб-квартиру «Лицедеев», в «Риддлс-Корт», на мое имя начали приходить записки с просьбами о продаже тех ее экземпляров, что еще оставались у нас в запасе. Афиша и вправду стала предметом коллекционирования. Я, в редком для меня приступе рекламной предприимчивости, позвонил в газету «Скотсмен» и, притворившись сильно расстроенным, пожаловался, что нашу афишу крадут, едва мы ее вывешиваем. И разумеется, газета тут же напечатала маленькую заметку с картинкой и заголовком: «Афиша, которую чаще всего крадут в Эдинбурге?» После чего билеты на «Латынь!» были распроданы все до единого на две недели вперед.

«Латынь!» шла в предвечерние часы, а главную приманку вечера составляла «Ревущая девица». Одним из актеров, игравших в ней, был красивый, очень забавный студент «Тринити-Холла» Тони Слаттери, обладавший внешностью молодого Шарля Буайе[73] и повадками плохо вышколенного, но ласкового щенка. Он учился на отделении современных и средневековых языков, специализировался по французскому и испанскому. Состоял в британской команде дзюдоистов, еще подростком став чемпионом страны в своей весовой категории. Пел, играл на гитаре и умел быть до жути смешным. Каждый вечер, выходя на сцену в роли франтоватого лорда, он прицеплял к своей шляпе перо все большего и большего размера. Под конец первой недели оно уже мело потолок. Вся труппа, в том числе и Аннабель Арден, игравшая героиню пьесы, разразилась неуправляемым смехом, когда Тони отвесил низкий поклон и его огромный плюмаж, поболтавшись над нашими головами, уткнулся кому-то из нас в лицо. Когда актера сбивают с роли, это порой забавляет публику, но, если такого рода штуки заходят слишком далеко, она начинает раздражаться, переговариваться и посвистывать — что в тот вечер и произошло. Конечно, это было проявлением непрофессионализма, однако именно непрофессионализм и является одной из чудесных особенностей жизни студента и… ну, в общем, не профессионала.