Читать онлайн «Письма внуку. Книга вторая: Ночь в Емонтаеве.». Страница 63

V. А бросил это препакостное занятие так: не божился, не клялся, никому ничего не говорил, не выбрасывал портсигар; в кармане брюк носил недокуренные полпачки сказанного «Памира», уже истёршегося, и рука каждую минуту инстинктивно лезла в сказанный карман за куревом, но я её отдёргивал. Через неделю полпачки эти превратились в тонкую труху; курение я до некоторой степени «замещал» тем, что постоянно что-нибудь жевал, и я изгрыз дома все корки и сухари; затем мне стало сниться во сне, будто я прикуриваю, сосу, но сигарета не дымит, не тянется — и просыпаюсь с сильнейшим желанием закурить. А днём стоило лишь мимо меня пройти кому-нибудь с сигаретой — аппетитнейший запах дыма сильно призывал меня к курению. Через месяц-другой исчезли «табачные» сновидения, а днём я относился к этим делам уже почти равнодушно; ещё некоторое время — и никакой зависти табачный этот дым во мне не возбуждал, в коем состоянии пребываю я и по сей вот день: пишу книги, картины, болею, езжу, волнуюсь, переживаю, иногда более чем очень — но обхожусь без этой гадкой отравы, называемой табаком, будто её на свете и не существует вовсе. Надеюсь, что по прочтении этого к тебе письма у тебя отпадёт охота даже и думать о курении, несмотря даже на самые шикарные рекламы типа той, большую копию которой, для изображения на этаком щите в полтора этажа, мне когда-то заказывали в Горьком: некий лощеный молодой субъект с сигаретою, из коей романтично вьется, раздваиваясь и тая, голубой дымок; а снизу крупно написано: «На сигареты я не сетую: сам курю и вам советую!» — вот до чего может докатиться человечья ослиная глупость и пренедоброе зломыслие.

I. Вчера, 7 сентября 1993 года, во вторник, я весь день чувствовал себя не только премерзко, но, более того, сердце и мозг сдавливало некое весьма тяжкое как бы предчувствие, хотя ни в какие предзнаменования я, как тебе, дорогой мой внук, известно, не верую, будучи твердым материалистом; думаю, что такие, весьма у меня редкие, беспричинно-тревожные состояния бывают разве что по каким-нибудь своим физиологическим причинам — а кажется, что где-то рядом приключилась, или приключится некая беда с каким-то близким человеком. Но все вы целы, дорогие мои домочадцы, день прошёл без особых приключений, и я разнообразнейше работал, а на ночь принял лекарства, пробежал газеты, немного пописательствовал и к полуночи уже спал. Во сне увидел свой любимый Крым, свой давний симферопольский Двор, описанный в предыдущих книгах, как если бы то было в годах тридцатых; выйдя через чёрный ход в узкий промежуток меж домами (каковой обозначен в рукописи 1-го тома «Писем» на плане), я увидел, слева, на стене, разделяющей наши дворы, соседа Вовку, который сидел на стене той и молчал. «Ты что залез и сидишь, — спрашиваю, — спрыгивай сюда вниз, поиграем, да и вообще». А Вовка сидит как вкопанный, смотрит на меня каким-то совсем не своим странным ледяным таким взглядом и молчит. А потом медленно так говорит: «Нет, не пойду к тебе, давай лучше ты ступай сюда ко мне за стену», и мне делается страшно, потому как весельчак и шутник этот, мой сосед и дружок Володька Гавриленко, какового я упоминал в предыдущих письмах, не может говорить таким не своим пугающим замогильным голосом. Преодолевая этот свой страх, я трогаю Вовку, говорящего такие престранные слова, рукой, и с ужасом и криком отдёргиваю, потому как Вовка тот оказывается холодным как ледышка и твёрдым. Проснувшись от этого своего вздрагивания, я дивлюсь сновидению, и подумываю, что это, в общем-то, весьма своевременное напоминание, и что мне следует написать туда ему письмо; мы не виделись уже шесть предолгих лет, а он — большей знаток Крыма, и многое мне у него для моих книг надо повыспросить, пока хотя бы письменно. А ещё есть величайшая моя мечта: когда кончится эта наша превеликая нищенская бедность и всеобщая разруха, то съездить бы нам с тобою, внучок, на мою чудеснейшую милую Родину, и с тем же Володею Гавриленко, как мы то с ним ещё до тебя не раз делали, ибо он здоровее меня и моложе аж на два года, слазить ещё раз на вершину священной горы моего детства Чатырдаг, да и многие другие изобильнейшие множества крымских моих прелестей показать тебе, дражайший мой внук, да и познакомить тебя со сказанными моими замечательными друзьями и земляками.

II. Сейчас уже четвёртый час ночи, то есть утра; сказанное странноватое сновидение настроило меня отнюдь не на весёлый лад, и я опишу тебе сегодня такую печальнейшую историю, как кончину твоей прабабушки, моей мамы, Ольги Викторовны Гребенниковой (Терской). Но перед этим, чтобы покойницкая тематика эта не отяготила слишком тебя и других читателей, выполню поначалу одно своё обещание, данное мною в письме 23-м, названном мною «Отец», где я намекнул на последний отцовский клад, каковой клад был замурован им в одну из стенок нашего погреба и после забыт; это была жестяная банка, наполненная золотыми царскими десятками и сплошь до верху залита оловом. Много лет спустя, когда флигель его мастерской был продан, огромный тот погреб засыпали всяческим мусором и землёю, и над ним разные понастроили своих халуп вплотную к флигелю. Если, пофантазировав, мысленно снести таковые халупы и обнажить стены флигеля в юго-восточной части Двора, как я его изобразил на своем плане в письме первом «Христофор» (Симферополь, Фабричный спуск, 14), то вход в погреб был со двора, с севера, левее входа во флигель, и ежели мысленно спуститься в сказанный погреб по существовавшим там когда-то деревянным ступеням, число коих было 11, то есть углубляться на юг, держась за стену левою рукою, пока стена не прервётся углом, повернув за каковой, руку не отпускать, и так пройти, уже на восток, с метр или чуть менее того; и если девятилетнему мальчику, каковым тогда я был, стоять на дне того погреба, высеченного в известняковой скале, на коей стоит вся эта часть города, — то как раз против его глаз один из стенных камней будет прямоугольным. Вооружась топором или отвёрткой, надо крепко ими поддеть и вытащить сказанный камень, а если он прирос, то поработать зубилом. Внутри открывшейся престранной ниши, выбитой в скале кем-то, может самим отцом, стоит примерно литровая или чуть поменьше, жестяная банка, или же, если сказанная жесть изржавела от сырости и отшелушилась, то всё равно там будет стоять свинцовый или оловянный цилиндр, превесьма тяжёлый, ибо он действительно много тяжелее свинца. Его следует растопить на соответствующем жаре, расплав слить для слесарных надобностей, а обнажившемуся удивительному содержимому, скрытно заполнявшему большую часть объёма цилиндра, дать более разумное пребогатое применение, чем таковое устраивал золотым кругляшам изобретательный, но крайне непрактичный Степан Иванович Гребенников, твой прадед. Жаль только, что всё это можно сделать теперь лишь мысленно, ибо никто, конечно же, не даст ломать те послегребенниковские пристройки даже тому, кто предъявит эти вот мои книги и планы. А потому, вздохнув (я лично пустил бы это богатство на устройство новых своих природных заповедничков и эко лого — эстетическое воспитание детишек), пока забудем об этом, во всяком разе до следующей моей книги, и вернёмся в сибирский городок Исилькуль (для впервые читающих мои писания — это крайний юго-запад Омской области, возле Казахстана), для ещё одной, тоже мысленной, но куда более печальной, эксгумации.