Читать онлайн «Дневник детской памяти. Это и моя война». Страница 20

Помню, когда мама уходила на работы, я оставался за няньку. Обычно Толя спал в подвешенной люльке, пока я делал уроки. Когда он просыпался, я должен был его покормить из кружечки с гречневой кашей, которая стояла на плите. Помню, кормлю его, как учила мама, беру кашу в рот, пережевываю, возвращаю на ложечку, и только потом в ротик малышу. Горько и смешно вспоминать, но открытый ротик братца не всегда получал свою ложечку каши. Непроизвольно она оставалась в голодном желудке старшего брата. Вот однажды каша кончилась, а Толя и не думал засыпать. Тогда я решил с ним покататься на люльке, чем не качели? Когда я оттолкнулся, веревки под нашим весом оборвались, и Толик с криком вылетел из люльки. Я от страха сам заревел. Наш дружный рев закончился с приходом мамы…

Еще помню маму с другими женщинами, когда они собирались вместе и вязали для фронта носки и варежки.

А девчата обвязывали носовые платки и шили кисеты, вкладывая в них записки…

Шел второй год войны. Зерно и картофель под строжайшим контролем сдавались государству – это мы, дети, знали. Отца я почти не видел. Со школой выходили в поле собирать колоски после уборки. Весной я ходил с лопатой на старое картофельное поле в поисках мерзлой картошки. Так и другие дети делали. Из нее готовили «ковырки» (оладьи).

Отдавая все фронту, приходилось жить в голоде. Бывало, что покупали куски хлеба у побирающихся…

Я – «житель блокадного Ленинграда», и у меня есть этот наградной знак, но точнее было бы сказать, что я младенец блокадного Ленинграда. Интересно узнать, сколько еще новорожденных блокадников дожили до освобождения нашего города?!

Я родилась первой блокадной зимой 15 декабря 1941 года, и мне суждено было пережить всю блокаду. Моего отца призвали в самые первые дни войны. Жили мы тогда в Петергофе, улица Золотая, дом 2. Я сказала – мы жили. Вернее, жила там молодая пара в ожидании меня. Этот довоенный дом и сейчас стоит, он каким-то чудом уцелел, хотя в Петергофе хозяйничали немцы, и наш прекрасный Петергоф не раз горел и был сильно разрушен, даже царский дворец пострадал от пожара.

Мой отец, «красноармеец Алымов Петр Федорович, уроженец Орловской области», не провоевал и двух месяцев. Это первые серьезные потери. Так что я родилась уже сиротой, и мой отец меня не увидел, как и я его…

Помню один эпизод – это 45-й год. Я – пятилетняя с мамой и другими людьми стою на улице и смотрю на пленных немцев, которых колонной ведут мимо нас, даже оборванную полу шинели помню у одного из пленных. И вдруг какая-то сила во мне, в худющем ребенке, кидает на эту колонну, я вырываюсь из маминой руки и цепляюсь за какую-то шинель с криком: «Зачем моего папу убили?!» Долго потом мама не могла меня успокоить…

В августе 42-го, когда мне было 7 месяцев, мою маму, 25-летнюю Сашу Алымову Петродворцовый военкомат призвал в ряды бойцов ПВО. Это противовоздушная оборона, где в основном были девчонки – зенитчицы, прожектористки, которым вменялась в обязанность «противопожарная охрана жилых домов и общественных зданий, школ, музеев». Они же поднимали аэростаты – заграждения для самолетов на малой высоте… Мамина медаль «За оборону Ленинграда» как святыня хранится в нашем доме. Жаль, что нельзя ее уже ни о чем расспросить! А когда я росла, о подробностях блокады информация была, мягко говоря, неполной. Но чем дальше от войны, тем больше мы узнавали. И чем старше я становилась, тем удивительней мне казалось чудо моего сохранения. До сих пор не перестаю изумляться мужеству моей мамы. 850 тысяч ленинградцев не дожили до Победы, а я, младенец, рожденный под бомбежку в голодном и холодном городе, выжила! Судьба! И все же кое-что из маминых ответов на мои редкие вопросы память сохранила.

«Ну как же ты со мной новорожденной жила, чем кормила?» – спрашивала я. И мама рассказывала: «Мы с тобой перебегали подальше от линии фронта, в уцелевшие от бомбежки и обстрелов дома. Кольцо блокады сужалось и пригородам очень сильно доставалось. Наберу снега, – говорила мама, – растоплю, тебе губы смочу, сделаю тюрю…»

А один раз, я знаю, ей счастье привалило: забежав в очередной дом, увидела на русской печке забытый узелок с сухарями. Наверное, хозяева торопились эвакуироваться…

Еще из маминых воспоминаний, когда она уже служила в ПВО. Однажды была бомбежка во время ее дежурства. «Бегу, – говорит, – к дому, думаю – все, тебя не найду, горит соседний дом. Прибегаю, стекла выбиты, кроватка завалена». Мама, уходя, затягивала кроватку покрывалом, и получалось, что я спала под навесом. Она говорит: «Я завал разгребла, а ты молчишь и на меня только глазами лупаешь. Я тебя в охапку и на улицу. Нашла еще один пустой дом. Главное – чтобы крыша была и окна целы. А печку растопить можно и мебелью…»

Во мне веса нормального не было, блокадные малыши поголовно были дистрофиками, меня и в школу не принимали в 7 лет. Я была невероятно худой до самых 30 лет. Летом и осенью, конечно, было полегче, грибы выручали почти рядом с домом, что-то и на огородах было. Но борьба за выживание порой была жестокой – у мамы и сумку из рук вырывали, и карточки воровали. А однажды я чуть не осталась сиротой – пошла как-то мама поискать в брошенных квартирах таз, чтобы меня искупать. Встретила женщину, сказала, что ищет таз и не поможет ли она ей. И та повела ее – иди за мной, и все оглядывалась и манила ее, пока не завела в какой-то дом, где мама за стеклянной дверью увидела человека в белом халате, а на столе… такое, что поняла – бежать немедленно! И она так бежала! А когда выбежала во двор, ей встретился человек с метлой, который сказал, что ей повезло, оттуда никто не возвращается, и ей, такой молодой и полной, надо быть очень осторожной. Мама говорила, что отечность от голода он принял за полноту… О случаях блокадного людоедства не принято говорить, но это не является уже тайной[6]. После войны про ту самую женщину, говорили, что «за ней пришли и увели, и больше ее никто не видел»…

В детстве я каждый год в день своего рождения приставал к маме с расспросами. Меня страшно интересовала непростая история моего рождения. Не каждый мальчишка мог похвастаться тем, что родился в блиндаже на линии фронта под Сталинградом.

Рос я, росли мои вопросы. И мама терпеливо, заново мне рассказывала…

Когда мне исполнилось 12 лет, историю моего рождения рассказывать стало некому. Мама умерла через 10 лет после Победы. А спустя время я нашел мамины письма. Среди них было вот это.