Читать онлайн «Убийства в Доме Романовых и загадки Дома Романовых». Страница 8

И вдруг в начале 1705 года Гюйссен, к которому царевич привязался и который, несомненно, благотворно на него влиял, был отправлен Петром за границу с не слишком значительными дипломатическими поручениями. Поручениями, которые, безусловно, мог бы выполнить и другой человек. Царевич же остался в Преображенском, будучи предоставлен себе самому на целых два года. Почему? Что случилось? И почему Петр неожиданно перестал посылать какие-либо распоряжения, касающиеся Алексея?

Вот что небезынтересно. Именно в это время в жизни Петра возникает Марта Скавронская, протеже и любовница А. Д. Меншикова, которому Петр поручил общее наблюдение за воспитанием царевича. Не охладевал ли Петр и к без того не очень-то любимому сыну — живому укору безнравственного и жестокого обращения с его матерью? И не использовал ли Меншиков — человек, лишенный каких бы то ни было нравственных принципов, эту неприязнь отца к сыну? Ведь многие думали, что именно Меншиков дал совет отправить Гюйссена в чужие края с его незначительным поручением. А позже сам Алексей объяснял австрийскому императору, что Меншиков с умыслом не давал ему учиться и побуждал к лени и пьянству. Допустим, что это — желание оправдаться, но, может быть, не только оно?

И приходится не верить (или, по крайней мере, не верить полностью) легенде о неспособности Алексея к учению или невероятной его лености. Царевич не любил не науки вообще, а те, которые были так милы его отцу. И с воспитанием дело обстояло вполне хорошо… до тех пор, пока по умыслу или без умысла Алексей оказался заброшенным и очутился в обществе людей если не враждебных, то, по крайней мере, оппозиционных в отношении методов Петра. Не надо забывать, что произошло это в возрасте, столь важном для формирования личности.

Петр со своей идиосинкразией к православному духовенству («О, бородачи, отец мой имел дело только с одним, а мне приходится иметь дело с тысячами; многому зло — старцы и попы»), желавший, особенно в конце жизни, превратить священников в чиновников, восхваляющих с амвона мудрые нововведения царя и доносящих властям об услышанном на исповеди, стремившийся переустроить русскую церковь на англиканский манер (монарх — глава церкви), впоследствии постоянно обвинял сына в приверженности к «бородачам», и на суде Алексею было вменено, что он злоумышлял против царя именно под влиянием этих «бородачей». И вообще создалось расхожее впечатление, будто бы с детских лет, а особенно в московский период своей жизни, Алексей был окружен чуть ли не исключительно попами и монахами. Так ли это было в действительности?

Верно, едва ли не самым близким человеком подростку стал его духовник, протопоп Яков Игнатьев, энергичный, богословски начитанный и умный. Игнатьев любил царевича и не любил Петра; он устроил ребенку свидание с матерью, через него Алексей переписывался с нею; будучи глубоко верующим человеком, Игнатьев, несомненно, осуждал Петра за пострижение жены. Однажды, после одного из наездов царя, когда тот избил сына и Алексей покаялся на исповеди, что думает о смерти отца, протопоп ответил: «Бог тебя простит; мы и все желаем ему смерти для того, что в народе тягости много!» Появлялись при дворе царевича монахи и священники, которые потом рассказывали, что царевич, в отличие от отца, любит читать Библию, аккуратно посещает церковь, чтит «церковное святыми иконами украшение, архиерейское, архимандричье и иерейское разное облачение и украшение и всякое церковное благолепие». В народе, шокированном слухами (а для столичных жителей — и зрелищем) о «всешутейшем и всепьянейшем соборе» — нарочитом издевательстве над верой, — это, несомненно, находило отклик, а известия об этом доходили до петербургского двора.

Но интереснее другое. К царевичу благоволили два высших иерарха православной церкви, которых уважал даже Петр и которые меньше всего были мракобесами или противниками просвещения. Одним из них был Иов, митрополит Новгородский, — ревностный создатель богоугодных заведений в России. Другим — местоблюститель патриаршего престола Стефан Яворский, который, несмотря на свою нерешительность и робость перед царем, осмеливался обличать произвол и злоупотребления властей, увлечение некоего правителя лютеранством, его греховную жизнь и указывал на гонение нелюбимого сына. Конечно, все это делалось в иносказательной форме, но слушавшие проповеди митрополита Стефана понимали, что речь идет о Петре, Екатерине и Алексее.

По-видимому, церковь — и на массовом уровне, и в лице ее просвещенных иерархов — возлагала надежды на Алексея, на его будущее царствование. И не только церковь. Родовитая знать — Голицыны, Долгорукие, Куракины, Шереметев, оскорбленные засильем временщиков, прежде всего врага Алексея — Меншикова, мечтавшие о просвещенном государстве и каком-то ограничении безудержного деспотизма, выказывали явное расположение к царевичу. Князь Дмитрий Михайлович Голицын, киевский губернатор и будущий инициатор первой в истории России конституции (при Анне Иоанновне), переписывался с царевичем и привозил ему книги, до которых оба были охочи. Разделял взгляды Д. М. Голицына и его младший брат, о котором царевич говорил: «Князь Михаил Михайлович был мне друг же». Любимец Петра князь Яков Федорович Долгорукий, один из самых способных русских генералов князь Василий Владимирович Долгорукий, князь Борис Иванович Куракин, просвещенный человек с европейским лоском, — все они благоволили Алексею и, думается, ждали многого от его царствования. «Ты умнее отца, — говорил царевичу В. В. Долгорукий. — Отец твой хотя и умен, да людей не знает, а ты умных людей знать будешь лучше».

Непосредственное окружение царевича в Москве составляли «кавалеры» во главе с его учителем Никифором Вяземским и другими Вяземскими, Нарышкины, домоправитель Еварлаков, Федор Дубровский, сын кормилицы Колычев — люди средние, любившие поворчать, но отнюдь не ретрограды и менее всего заговорщики. Самой яркой фигурой в непосредственном окружении Алексея был Александр Кикин. Он был послан в числе первых Петром за границу для обучения, вернувшись, был близок к царю, но, будучи провиантмейстером на флоте, попался на злоупотреблениях и воровстве (случай заурядный в петровское время) и впал в немилость — удален ко двору Алексея. Необразованным и желавшим вернуть страну к прежнему этого человека никак назвать нельзя.

Но одно несомненно — и ближнее, и дальнее окружение Алексея было недовольно царем. Не стремясь к восстановлению допетровской России, они были за более плавный переход к новому, без мучительной и принимавшей чудовищные формы ломки, за сохранение традиций и преемственности. И в этом на Алексея они возлагали надежды.