Читать онлайн «Генерал В. А. Сухомлинов. Воспоминания». Страница 48

После того в нашем посольстве выяснилось, что завтрак состоится у Пуанкаре, в его собственном доме, на окраине Парижа. Об этом завтраке осталось у меня самое хорошее воспоминание.

Присутствовал почти весь состав кабинета министров. Супруга Пуанкаре своим любезным приемом затушевала всякую официальность, а что касается меню и его выполнения, то с тем, чем нас угостили хозяева дома, я думаю, никто в Париже не смог бы выдержать конкуренции.

Не более часа или полутора продолжалась трапеза при оживленной общей беседе, в которой никто ни единым словом не коснулся политики и моего посещения Потсдама и Лейпцига. На французском языке так удобно и остроумно можно говорить обо всем и не сказать, собственно говоря, ничего.

Но завтрак продолжался недолго: момент внутренней французской политики был очень острый, а я для них был, несомненно, обузой, да и сам спешил обратно на Ривьеру; поэтому, после ликеров и сигар, я дружески попрощался со всеми, поблагодарил милую хозяйку дома, уехал в наше посольство и в тот же вечер укатил в Кап д’Эйль, близ Монако.

Доказывать, что для Франции союз с нами имел громаднейшее значение, значило бы ломиться в открытую дверь.

В военном отношении условия нашего союза с Францией, вследствие того, что нас разъединяли территории среднеевропейских держав, имели крупный недостаток. Мы не могли установить ту взаимную связь, которая была у Германии с Австро-Венгрией. Армии этих наших противников стояли плечом к плечу и на смежной базе.

Для России союз с Францией имел существенное значение лишь в мирное время.

То, что французы могли для нас сделать в военном отношении, было чрезвычайно ничтожно.

Была другая помощь, которую Франция могла нам действительно оказать. Она могла иметь место в области приготовлений к походу еще до войны: финансовая помощь для постройки железных дорог, поставка артиллерийского материала и в тесной связи с этим развитие наших железных и машиностроительных заводов. Эта помощь оплачена русским государством кровью, миллионами людей и, в конце концов, его существованием. Вместе с тем эта помощь оказывалась при соблюдении строго коммерческих расчетов, поэтому никакого крупного политического основания в этом деле для Франции даже не существовало…

Несмотря на маловажное военное значение, которое имел наш военный договор с Францией в случае войны, он все же играл чрезвычайно важную роль во всей нашей политике по отношению к армии. Когда я вступил в должность военного министра, политическое положение было таково, что об изменении этой роли нечего было и думать, даже если бы я попытался ее устранить. Договор с Францией был исторически-политической необходимостью, с которой мне как военному министру оставалось лишь считаться. Противодействовать я не мог, так как это было делом дипломатов.

Я уже указывал на то, в каком разочаровании вернулась армия из балканской кампании 1877–1878 годов. Результат последовавшего за ней Берлинского конгресса усугубил это разочарование и отвлек большую часть направленного на Англию негодования на Германию. Еще при правительстве Александра II и во время управления военного министра Милютина было начато расширение системы укреплений на Висле. Положение на Балканах и развивавшиеся там действия Австрии снова направляли наши помыслы на Запад как на будущий театр военных действий. Французская дипломатия умно воспользовалась этим настроением: Франция практически выразила свой интерес по отношению к России выдачей значительных средств как в виде займов, так и помещением капиталов в индустрию, которою можно было бы усилить нашу военную промышленность. Это было основанием русского двойственного союза. Французским дополнением к нему была идея реванша. В настоящее же время ясно, что симпатии к России и к русскому народу при этом не играли роли – это была исключительно спекуляция на русском пушечном мясе…

Когда я вступил в должность военного министра, господствовала, как я уже говорил, некоторая неуверенность в отношении ориентации русской внешней политики. Каким путем это дело разрешилось, осталось мне неизвестным. Для меня достаточно было знать, что русская дипломатия искала в связи с французско-английской комбинацией, созданной Эдуардом VII, большую безопасность, чем сулил союз с Германией и с задевавшей наши интересы на Балканах Австро-Венгрией. Во время моих неоднократных поездок во Францию я мог видеть, что нас там ценили не особенно высоко: радикально-социалистическое правительство, стоявшее в то время у власти, относилось к нам недоверчиво из-за нашей внутренней политики, на которую жаловалась так называемая русская интеллигенция во всем мире. В конце концов, во Франции победил холодный рассудок, когда Столыпин восстановил внутренний порядок и когда промышленность начала опять работать и платить французским акционерам дивиденды и, в конце концов, когда Совет государственной обороны исчез с горизонта, чтобы уступить место производительному ведению дел в военном ведомстве.

Военной конвенцией 4 (17) августа 1892 года было установлено, чтобы русский и французский начальники Генеральных штабов встречались, по возможности, раз в год или же, по мере надобности, для личных переговоров. За время Палицына, то есть когда начальник Генерального штаба, в качестве доверенного лица великого князя Николая Николаевича, вел «стратегию» помимо военного министра, эти свидания сводились к весьма интимным беседам, в течение которых французам удалось чрезвычайно подробно знакомиться со всеми нашими обстоятельствами. Поэтому они вскоре знали лучше, чем наши государственные люди, чего нам недостает, и пользовались своим превосходством с холодным расчетом. Я лично не принимал участия в этих свиданиях, а передал защиту наших интересов начальнику Генерального штаба, который мне и докладывал. Протоколы этих заседаний я подавал государю.

При всех моих личных беседах с французскими офицерами проглядывала их боязнь относительно нападения Германии. Начальники французского Генерального штаба Дюбайль и Жоффр также высказывали эти опасения. В 1912 году, во время моего пребывания в Париже, Жоффр подчеркивал свои опасения, указывая на работу немцев по улучшению их железнодорожной сети и на устройство и укрепление военного лагеря в Эйфеле. Мы были одного мнения: немецкий план направлен к тому, чтобы сначала сразить Францию несколькими решительными ударами, а затем обрушиться на Россию. Из этого мы вывели заключение, что нашей задачей является одновременное наступление на Германию с Востока и с Запада. Франция предполагала подготовить для этой цели 1 300 000 человек, а Россия 800 000. Жоффр полагал тогда, что Италии можно будет угрожать несколькими запасными частями, которым предоставилась бы защита проходов через Альпы. В случае нападения со стороны Германии Жоффр рассчитывал на помощь Англии. Наше положение было не слишком благоприятным. Австрия улучшила в значительной степени как свою военную мощь, так и свои железные дороги. Причиненная же нам австрийцами неудача могла иметь неизмеримые моральные последствия как в отношении настроения в России, так и в отношении наших военных операций. Постройка железной дороги в Малой Азии не могла остаться без влияния на Кавказский фронт. В Румынии и Швеции мы не были уверены, и при царивших, особенно в Швеции, симпатиях к Германии мы были вынуждены удерживать (на всякий случай) в Финляндии и в окрестностях Петербурга нужные главному фронту против Германии воинские части. Жоффр возразил на мои заявления замечанием, что в случае, если Германия будет побеждена, все колеблющиеся станут на нашу сторону. Соответственно между нами было условлено вести наступательную войну с неизменной целью – победить Германию. Русской армии ввиду этого ставилась задача: энергичным наступлением по кратчайшему направлению на Берлин ослабить противника, притянув на себя побольше германских сил.