Читать онлайн «Агата Кристи. Английская тайна». Страница 23

Музыка была для Агаты квинтэссенцией божественного. Ноты, звуки делали невыразимое реальным, цельным, осязаемым. Недолгое время она верила, что сможет поселиться в этом мире. Она напоминала девочку, мечтающую танцевать в «Лебедином озере», ступить на землю аквамарина и кисеи; более страстной мечты у таких девочек впоследствии уже и не бывает. В шестидесятитрехлетнем возрасте Агата в последний раз играла в «признания» — в гринвейской гостиной с прекрасным «Стейнвеем» в углу — и на вопрос: «Кем бы вы хотели быть, если бы не стали тем, кем стали?» — ответила: «Оперной певицей». Писательство оказалось ее профессией потому, что она не смогла стать музыкантом.

В Париже она усердно училась игре на фортепьяно у педагога Карла Фюрстера (занималась, как правило, по семь часов не вставая со стула). Однако к концу своего пребывания, на отчетном концерте, так разнервничалась, что с треском провалилась. «Чтобы быть артистом, нужно суметь отгородиться от мира, а если вы чувствуете, что он здесь, слушает вас, тогда вы должны воспринимать это как стимул» — так вспоминала она в «Неоконченном портрете» вердикт Фюрстера. «Но мадемуазель Селия, она будет выкладываться до конца даже для аудитории, состоящей из одного-двух человек, а лучше всего будет играть для себя самой, за закрытой дверью».

Пению Агату учил один из лучших тогдашних парижских профессоров, месье Буэ. У нее было прекрасное чистое сопрано, которое загадочным образом (в отличие от игры на фортепьяно) на публике приобретало особую силу: когда она пела, внешний мир действительно становился стимулом, и так было всегда, с тех самых пор как она с триумфом исполнила партию полковника Ферфакса в «Телохранителе короля», которого они вместе с сестрами Хаксли ставили в Торки, — «то был один из моих звездных часов».

После полугода занятий с Буэ ей разрешили петь арии: «Те Gélida Manina» («Твоя холодная ручка») из «Богемы» и виртуозную «Vissi d’arte» («Принадлежа искусству») из «Тоски». Вернувшись в Англию, она продолжила занятия и часто по просьбе гостей пела на званых вечерах и местных концертах. Позднее, после того как они с Мэдж в 1909 году услышали «Кольцо Нибелунгов» в «Ковент-Гардене», мечта о карьере певицы — она представляла себя Изольдой — по-настоящему овладела ею. Ничто не казалось ей столь волшебно-манящим, как возможность проникнуть в самое сердце музыки, передать голосом зов крыльев («Я видела их — крылья!.. Различала их цвет! Цвет крыльев…»). Что-то глубоко внутри побуждало Агату вырваться из собственной оболочки, из своего воображаемого мира, из одиночества — и выйти на сцену.

Вагнера она будет любить всю жизнь: его музыка — в центре ее позднего романа «Пассажир из Франкфурта». Но когда в 1909 году американский друг их семьи, имевший отношение к «Метрополитен-опера», согласился прослушать ее, ей было очень мягко сказано, что голос у нее исключительно концертный. Хорошо поставленный, красивый, но недостаточно сильный.

«Итак, я оставила честолюбивые мечты, — писала она в „Автобиографии“, — и заявила маме, что она может отныне сэкономить деньги на моих уроках пения. Я могла петь сколько душе угодно, но не было никакого смысла продолжать учиться пению. На самом деле я никогда не верила,[65] что мой сон может стать явью, но сознавать, что такой сон у тебя был и доставлял тебе радость, приятно, если, конечно, не терять рассудка».

Здравомыслящая, мудрая реалистка Агата: ее представление о несчастье, согласно записи в «Альбоме признаний», сделанной в 1903 году, — «мечтать о несбыточном». И она искренне верила в это. Но вот что она при этом чувствовала? Персонажу романа «Хлеб великанов» Джейн Хардинг принадлежат следующие слова: «Я притворялась, что мне это безразлично, но мне не было… не было безразлично! Я обожала петь. Обожала, обожала, обожала… Ах, эта восхитительная праздничная песня Сольвейг! Никогда больше я не спою ее».

Джейн — обладательница прелестного, но слишком слабого для оперы сопрано, она тем не менее продолжает петь и тем самым окончательно срывает голос.

Джейн терпит неудачу в том, чего ей больше всего хочется, но, оказавшись перед лицом несчастья, остается великолепной: «Знаете, это всегда была азартная игра — я никогда не обладала достаточно сильным голосом. И я ставила его на кон. До сих пор выигрывала, теперь — проиграла. Что ж, так тому и быть! Нужно играть по-честному, не передергивая…» Индивидуальность Агаты была другой, ей такой кураж не был свойствен, но она всегда восхищалась им как ничем иным. Тем не менее в Джейн есть нечто и от потаенной Агаты: «серебристый тонкий голос» Джейн в роли Сольвейг из «Пер Гюнта» «непрерывно взмывал выше, все выше, до последней, самой последней ноты, которая была ему суждена, — неправдоподобно высокой и чистой…». А потом ее голос «смолк, дитя мое. Смолк навечно».

Джейн в высшей степени великодушна: начисто лишена эгоизма и, быть может, оттого неудачлива — и как женщина, и как актриса. Она жертвует голосом ради мужчины, Вернона Дейра, который в детстве играл с Пуделем, Белкой и Деревом, а повзрослев, стал музыкантом; он хочет, чтобы Джейн пела в его первой опере, и она, любя его, соглашается. Но Вернер влюбляется в Нелл Верекер, непостоянную светловолосую красавицу с обликом нимфы и мещанской душой. У Нелл нет талантов, разве что талант завлекать мужчин, но даже если бы какой-нибудь талант у нее нашелся, она ничем не рискнула бы ради него. Она лишь малая частица Агаты. Большая часть Агаты — это Вернон, который, пережив нервный срыв, посвящает свою жизнь искусству.

В детстве он боялся стоявшего в доме рояля — «зверя», как он представлял его себе, с ужасными белыми зубами, но это оттого, что он всеми силами противился его мощному зову. Повзрослев, он однажды слышит слова: «Этой ночью душа твоя будет востребована от тебя», — и понимает — он должен отдать жизнь музыке:

«Я не мог больше убегать… музыка — самое прекрасное, что есть в мире…

В ней так много всего, что нужно знать, чему следует научиться. Я не хочу играть — отнюдь. Но я хочу знать обо всех инструментах, какие только существуют. На что они способны, каковы их возможности и каков предел этих возможностей. И о нотах тоже. Существуют ноты, которые они не используют, — ноты, которые они должны использовать. Я знаю, что они есть…»

Более-менее регулярно Агата начала писать ближе к двадцати годам, хотя писательство никогда не занимало ее так, как музыка. Оно не обладало способностью расширять мир до четвертого измерения — то есть тем, чего искал Вернер Дейр и что так интересовало Агату в «Хлебе великанов». Музыка и бесконечность, музыка и тайна, музыка и искусство — все это сливалось для нее в единое целое: музыка вбирала в себя все. О Верноне Дейре она писала: