Читать онлайн «Вчерашний мир. Воспоминания европейца». Страница 159

Произведениям Стефана Цвейга посвящали советские литературные критики много страниц своих исследований (статей и диссертаций), но прежде всего очень много предисловий, чтобы советский читатель мог „правильно“ (то есть по-марксистски) читать Стефана Цвейга. Так, уже первое, двенадцатитомное издание произведений Стефана Цвейга (издательство „Время“, 1927–1932 годы) содержит несколько подобных предисловий. В первом томе мы находим хотя и короткое, но очень впечатляющее и положительное вступительное слово ни больше ни меньше как Максима Горького, который подчеркивал, что (так кажется ему) до Стефана Цвейга еще никто не писал со столь глубоким чувством, с таким пониманием, с таким необычайным состраданием к человеку и с подобным уважением к женщине. Любовь, по мнению Горького, – главная и основная тема его произведений.

Этот тон вступлений в названном издании издательства „Время“ уже через короткое время меняется. Так, В. А. Десницкий в своем вступительном слове к русскому изданию седьмого тома („Три мастера“) направляет внимание русского читателя прежде всего на тот факт, что Стефан Цвейг, находясь под воздействием Мережковского и Розанова, превратил творчество Достоевского в легенду; то есть под влиянием писателей, которые произведения Достоевского, как и всю художественную литературу, рассматривали сквозь философскую призму мистицизма, пренебрегая целями борьбы за надвигающуюся социальную революцию. В девятом томе (1931 год) академик Десницкий упрекает Стефана Цвейга в том, что в его произведениях отсутствует движение масс, классовая борьба… В десятом томе (1932 год) Анатолий Луначарский утверждает, что в произведениях Стефана Цвейга о Гёльдерлине не может быть никакого научного решения соответствующей проблематики, потому что значение этой проблематики может быть ясно лишь марксистам, к коим Стефана Цвейга, воистину, никак невозможно причислить… В одиннадцатом томе (1932 год!) тем же упомянутым Десницким Стефан Цвейг подвергается уже весьма сомнительным оценкам, как то: „Суждения Стефана Цвейга реакционны“, „Стефан Цвейг – мелкобуржуазный анархический индивидуалист и типичный представитель буржуазного упадничества в эпоху империализма“.

После этого первого ленинградского издания выходили во всех уголках огромной страны десятки и сотни изданий произведений Стефана Цвейга. И разумеется, не только на русском языке. Его произведения издавались тиражами в среднем от двухсот до пятисот тысяч экземпляров (и это в течение семи десятилетий!), и каждое следующее издание снабжалось новыми вступительными словами и предисловиями, потому что новым поколениям советских людей надлежало понимать произведения Стефана Цвейга еще более глубоко, более марксистски, чем предшествующим.

Кроме уже упомянутых „сомнительных свойств“ австрийского писателя, советcкий читатель узнал также (1938–1988 годы), что Стефан Цвейг был художником-индивидуалистом, стоявшим вне классов, но тем не менее артикулировавшим настроение мелкобуржуазной интеллигенции, которая всегда нерешительна, и колеблется, и никак не может определиться перед лицом суровой действительности. И далее: „Стефан Цвейг – представитель загнивающей буржуазии капиталистического Запада; Стефан Цвейг не понимает жизнь общества как напряженную классовую борьбу и является мелкобуржуазным декадентствующим индивидуалистом“. И каждый марксистский критик умалчивал все семьдесят лет о том, что объединяло „немарксистского“ Стефана Цвейга с „марксистским“ Карлом Марксом, – общее еврейское происхождение.

Типичный пример марксистской критики Стефана Цвейга – обширное вступительное слово Сучкова к двухтомному изданию произведений Стефана Цвейга (Москва, 1956 год). Духовная драма Стефана Цвейга, пишет Сучков, „была отражением крушения идей буржуазного либерализма, чьи характерные черты определяли общественное мировоззрение писателя“. Понятия типа „буржуазный гуманист“, „буржуазный писатель“, „буржуазный интеллигент“ Сучков считает достаточными для его классификации, и, по его мнению, эти понятия четко объясняют ошибки и заблуждения Стефана Цвейга. В его предисловии постоянно находим обороты типа „Цвейг не понял“, „Цвейг не смог уяснить себе“, „Цвейг не воспринял“ и тому подобные. По Сучкову, Стефан Цвейг хотя и видел бесчеловечный характер капиталистического общества, но не нашел в себе силы порвать со средой, которая его взрастила, и до конца своих дней он оставался во власти буржуазной идеологии. Следует ли выразить благодарность Сучкову за то, что он умолчал, что эта среда была не только буржуазной, но еще и еврейской? Иначе в Советском Союзе тысяча девятьсот шестьдесят третьего года Стефана Цвейга – „этот болезненно кричащий цветок упаднического искусства“ – окончательно приговорили бы к смерти, то есть к умолчанию.

Печатались все новые и новые издания его произведений, и всякий раз спрос превышал предложение. И хотя в витринах некоторых магазинов старой книги можно было видеть книги этого мелкобуржуазного индивидуалистски-идеалистски анархистского немарксиста Стефана Цвейга, но для видевшего их они по причине высокой цены на издания издательства „Время“ (1927–1932 годы) были недосягаемы. И с теми же литературными потемкинскими деревнями советский гражданин сталкивался и в более поздних изданиях полного собрания сочинений Стефана Цвейга, которые можно было заполучить лишь путем подписки, а для подписки требовались соответствующие связи и знакомства.

Лишь один-единственный раз предложение цвейговских произведений превысило спрос (совсем на короткое время) – после распада Советского Союза. Люди больше не читали. Еще в 1989 году в витринах „Дома книги“ на Невском проспекте стояли замечательно оформленные издания русских классиков и классиков иностранной литературы. Их можно было разглядывать и даже подписаться на них. Но уже в 1992 году эти витрины были пусты: предлагалось лишь примитивное, тривиальное чтиво. А в одном запыленном углу витрины, словно мене текел, лежала книга Стефана Цвейга „Нетерпение сердца“ московского издательства „Прогресс“, на которую никто не обращал внимания.

Всякий раз, когда я проходил мимо витрины, у меня сжималось сердце и германист во мне вспоминал знаменитые стихи Генриха Гейне из поэмы „Германия. Зимняя сказка“, в которых надо было заменить лишь одно-единственное слово (название страны), чтобы найти точное выражение своему чувству: „Думаю о России на грядущий сон, // И у меня пропадает сон“. Еще и потому, что вспоминал о читательском эхе после опубликования нескольких глав из „Вчерашнего мира“ в журнале „Нева“ в 1972 году.