Читать онлайн «Демократия в Америке». Страница 8

15

Со всеми, кроме своих близких, он был холоден и сдержан. Он плохо говорил, совершенно не умел быстро приспособиться к духу дискуссии, вовремя пойти на компромисс или совершить резкий стратегический поворот. У него не было ни такта, ни умения удачно ответить, что необходимо для видного парламентария. Он был слишком независим для того, чтобы стать настоящим партийным деятелем. Собственные принципы были для него священны, а честолюбие слишком возвышенно, и он не мог участвовать в сомнительных интригах, с помощью которых при существовавшем режиме можно было достичь какого-либо единства и равновесия. Он с грустью осознавал, что подобное единство и обеспечиваемое им равновесие покупаются слишком дорогой ценой. Количество избирателей было крайне ограниченным. Свобода печати и собраний—строго регламентирована. Попытки протеста жестоко подавлялись. С каждым годом, особенно после 1834-го, усиливалось ощущение наступления на политические свободы. Хотя спекулянты и промышленники наживали огромные состояния, было до боли ясно, что народ от этого не получает ничего. Токвиль страстно желал играть великую роль, чувствовал в себе, как он говорил жене, «огромное желание, невыразимую потребность деятельности и эмоций» и в то же время не мог даже привлечь реального внимания к своему проекту тюремной реформы. Нетрудно понять, что и он, и его друг Гюстав де Бомон видели мир в мрачном свете, особенно когда сравнивали свои мечты с реальностью.

Разумеется, после выхода в свет двух первых частей своего труда Токвиль сразу завоевал широкую известность. Руайе-Коллар, несмотря на свои крайние убеждения, назвал его естественным преемником Монтескье. В Англии такие влиятельные люди, как Джон Стюарт Милл и Нассау Сениор, отозвались о его книге как о классическом произведении. Однако, публикуя ее, Токвиль преследовал две цели. Ему хотелось, чтобы его соотечественники, признав, что он прекрасно понимает, в каком положении они находятся, даровали ему право занять высокий политический пост с тем, чтобы проводить во Франции политику, основанную на знаниях, накопленных им в Соединенных Штатах. Эти надежды не осуществились. Он немедленно получил литературное признание. Руайе-Коллар и Гизо, Шатобриан и Сент-Бёв отзывались о первой книге с восторгом, который редко выпадает на долю политико-философских трактатов при жизни их авторов. Нет сомнения в том, что этот успех принес ему глубокое удовлетворение, но оно было неполным. Он надеялся, что письменное доказательство политической мудрости превратит его в политического вождя. Он понял, что, несмотря на все уважение к его таланту, он отнюдь не завоевал политического авторитета. Кроме того, он также осознал, и об этом свидетельствуют его «Воспоминания», что он не может вступать в политическую борьбу с людьми, которых он презирает в моральном и интеллектуальном отношении. Учитывая, что его надежды потерпели крах, не следует слишком удивляться, что во второй своей книге он впадает в меланхолию, а иногда даже в отчаяние. В ней чувствуется некоторое предубеждение, она прямо пророчит кризис. Однако при объективном анализе ситуации нельзя обнаружить ни дурных предзнаменований, ни признаков кризиса. И то и другое в какой-то мере отражает личную неудовлетворенность Токвиля, вынужденного оставаться в стороне от драматических событий, в которых он так стремился играть первую роль.

Известно, что Токвиль допускал неточности при использовании слова «демократия», и это не осталось без последствий ни для него самого, ни для его читателей. У него не было единого и ясного понимания этого термина. В самом деле, он постоянно употребляет его в разных значениях. Сначала это слово значило для него стремление к уравниванию всех сторон жизни общества. Он полагал, что это стремление является наиболее важным и неизбежным плодом Французской революции, и именно этому феномену он уделил самое глубокое внимание. В то же время он употреблял это слово для обозначения представительной формы правления. Иногда оно принимает у него значение «народ», особенно когда он говорит о непокорных массах. Этим же словом он называл всеобщее избирательное право, а также быстрое движение общества к равенству, которое сметало все привилегии, особенно в области политики. Это смешение произошло пото-

16

му, что он ошибочно полагал, что стремление к демократии обнаружил в Америке. На самом же деле он поехал в Америку для того, чтобы своими глазами увидеть последствия тех тенденций, которые, как ему было известно, уже зародились в Европе. Именно поэтому и у Токвиля, и у его читателей возникло двоякое заблуждение. Он не осознавал до конца, что к тому времени, когда он начал холодно и отстраненно, как ему казалось, анализировать свой американский опыт, принципы, на которых строились его размышления, уже вполне сформировались. Размышляя над этим опытом, он также не понимал, до какой степени собранный им материал был обусловлен теми основополагающими принципами, которые он исповедовал еще до путешествия. По этому поводу существует замечание Сент-Бёва, свидетельствующее о проницательной интуиции Токвиля: «Он начал размышлять еще до того, как что-либо узнал».

Ведь именно те мысли, с которыми Токвиль отправился в путешествие, придают его книге основной колорит. Во-первых, он почти не проявил подлинного интереса к истории колониальной Америки и не заметил даже, что процессы, представленные им ках новые, в действительности выросли из общественного развития, предшествовавшего 1776 году. Современная ему Англия была для него аристократической страной, и он не понял, что ее учреждения были логическим развитием тех учреждений, которые колонисты когда-то принесли в Америку со своей родины. Он верил многому из того, что ему говорили, например, о Джэксоне, об отсутствии политических партий, о преимуществах децентрализации, и на основании всего этого сделал вывод о том, что сильное федеральное правительство в сочетании со всеобщим избирательным правом могло бы привести к тирании. Он верил, что выдающиеся люди все меньше и меньше стремятся занимать государственные посты, и видел подтверждение этому в избрании Эндрю Джэксона на пост президента. Он так боялся тирании большинства, что лишь во второй книге окончательно разобрался в том, как легко всеобщее избирательное право может сосуществовать с влиятельной партией меньшинства. Он сильно переоценил значение института присяжных как одного из главных средств политического воспитания масс. Сегодня немногие стали бы утверждать, что судья по-прежнему оказывает влияние на образ мыслей и даже на характер тех, кто вместе с ним вершит суд. Нетрудно заметить также, что его настороженность по отношению к судебным органам, избираемым гражданами, объясняется скорее его страхом перед массами, чем проведенным на месте серьезным анализом проблем американской судебной системы. Он глубоко ошибался, полагая, что религия может в разумных пределах ограничить материализм, вытекающий, как он утверждал, из растущего стремления к благосостоянию, свойственного демократическому обществу. Он преувеличивал значение свободы ассоциаций, считая ее спасением от революции и естественным препятствием на пути возникновения законодательной тирании, тогда как она очень часто превращалась в нечто совершенно иное, а именно в хорошо организованную и щедро финансируемую группировку, осуществляющую давление во имя интересов тех, кто действительно хочет обеспечить себе привилегии и против которых демократия восстает в силу своей природы.