Читать онлайн «Спираль измены Солженицына». Страница 46

Этого человека звали Александр Исаевич Солженицын. Бывший капитан Советской Армии. Бывший заключенный. Человек, которого спасли советские медики от смертельно опасной болезни — рака.

В канун Нового, 1957 года он впервые приехал в Рязань, где началось его, как он сам назвал, тихое житье.

Устроился он со всеми удобствами на квартире женщины, которая развелась с ним и снова сошлась, — Наталии Алексеевны Решетовской. Да, едва только он появился на горизонте, Наталия Алексеевна покинула своего коллегу — милого друга, который доставил ей немало счастливых минут, и вернулась к человеку, в незаурядность которого верила. Наталия Алексеевна — истинная Джульетта. Лишь случай помешал ей в жизни последовать примеру шекспировской героини в драматическом действии пьесы — в гробнице. Разница лишь в том, что эта Джульетта встретилась в жизни не с Ромео, а с Шейлоком…

«Тихое житье!..» Кто бы не пожелал такого житья человеку, который, по его собственным словам, прошел сквозь огонь, воду, медные трубы и чертовы зубы! Вначале супруги занимали небольшую, девятиметровую комнату, а когда уехали соседи, расположились и в их комнате, которая была вдвое больше. Таким образом, они стали владельцами отдельной квартиры. «В саду было тихо… — описывает этот уголок жена. — В дальнем уголке у глухого забора, где развесистая яблоня образовывала как бы естественную беседку, муж соорудил скамейку и столик. Кроме них, там еще помещались раскладные кровати и кресло. Целая зеленая комната!»[74]

«Тихое житье!..» Это вечерняя лампа, которая освещает корешки книг и два рабочих стола, приставленных вплотную друг к другу: старинный, на резных ножках, изящный столик Наталии Алексеевны и массивный рабочий стол со многими ящиками, за которым пишет Александр Исаевич. Это комната с кроватями и самыми любимыми книжками на ночном столике, рояль, швейная машинка, пишущая машинка. Будничные радости и будничные горести. Будничные ли? Не совсем так.

Гостей не принимали. Или почти не принимали. Лишь иногда приезжали друзья по заключению: Дмитрий Панин, Лев Копелев — в основном они. Однажды появился бедняга Власов — тот самый Власов, который чуть не попал в заключение только из-за того, что встретил Солженицына в поезде.

Посещения театров и кино строго ограничили. Покупку книг — тоже. Это никого не удивляло: ведь учитель астрономии получал только 60 рублей в месяц. Поэтому он предпочел записаться сразу во все три рязанские библиотеки.

Появилась на свет новая часть модели «борца за правду», которую в нужный момент он сможет пустить в ход: «нищета», «жизнь впроголодь»… Однако вопреки всему на первом плане у него литературная работа.

Вот как понимал эту новую солженицынскую политику Л. К.: «О какой же нищете советских писателей может идти речь у нас? В стране безвозвратных авансов, пособий Литфонда, домов творчества!.. Солженицын просто хочет показать, как он скорее уморит себя за 60 рублей, нежели отойдет от своих намеченных целей».

Доходы Решетовской и Солженицына в общей сложности составляли 420 рублей, а на такие деньги человек в Советском Союзе может жить отлично. «Наталия Алексеевна получала свой доцентский оклад — 360 рублей и содержала Солженицына, хорошо его кормила»[75]. Разумеется, не стоит вторгаться в личные дела людей и рыться у них в кошельке. Этого мы не делаем. Но сам Солженицын по приезде за границу вытащил из своего кармана полупустой кошелек, чтобы пожаловаться, каким бедняком он был в Советском Союзе. В данном случае не мешает и посчитать. Как говорят у нас в Чехословакии, «счет делает друзей», и врагов — тоже.

Первая часть выдуманной им модели — «борец за правду живет впроголодь и в нищете» — с успехом была использована: с ее помощью Солженицын сколотил себе на Западе такой политический капитал, какой только было возможно.

Следующая часть модели — ее всегда можно хорошо использовать — называется «Писатель в подполье».

Солженицын работает. Он систематически изучает русскую, советскую и мировую литературу. Накапливает подшивки, делает выписки; Наталия Алексеевна в то время все меньше и меньше внимания стала уделять своей доцентской, научной работе в Рязанском сельскохозяйственном институте, постепенно превращаясь в нечто вроде «личной секретарши». Эту роль она выполняла великолепно. И охотно. Она верила в гений Солженицына. Какая же атмосфера царила тогда в рязанской квартире, где он неплохо устроился? Солженицын собирал материал. Фактический и прежде всего словарный. Он хотел, как сам заявлял, проникнуть в душу русского языка. И в этом нет ничего плохого. Такое стремление даже заслуживает похвалы. Он работал над рассказами, пьесами и в первую очередь над романом «В круге первом», черновой вариант которого назывался «Шарашка». Вскоре они приобрели пишущую машинку. Наталия Алексеевна научилась печатать. По вечерам она перепечатывала написанное мужем за день. Затем рукописный текст сжигали. Оставался только машинописный.

Если приходил кто-либо из их немногочисленных друзей, двери тотчас запирались, плотные шторы опускались и все усаживались в самом дальнем углу девятиметровой комнаты. И самое главное — следили за тем, чтобы ни одна страница, написанная рукой Солженицына, не оставалась на столе хотя бы на одну ночь.

Это, бесспорно, скорее напоминало рабочее помещение секретной службы, чем жилую комнату писателя.

— Наталия Алексеевна, почему вы сжигали написанное от руки Солженицыным?

— Нам было ясно, что это не произведения, написанные в духе социалистического реализма.

— Но, Наталия Алексеевна…

— Ну, говоря попросту, Солженицын полагал, что его литературная работа является запрещенной деятельностью[76].

Какое вопиющее противоречие! Что это может означать? Почти все, что Солженицын тогда написал, было опубликовано. Рукопись «Шарашка» («В круге первом») читал главный редактор журнала «Новый мир» Александр Трифонович Твардовский, один из ведущих представителей советской литературы. Твардовский нашел даже несколько дней и приехал в Рязань, чтобы в рабочем кабинете автора ознакомиться с рукописью романа «В круге первом» и дать свою оценку, а если это понадобится, непосредственно проконсультироваться с Солженицыным. Это подтверждает и Н. Решетовская в своей книге.

Если бы рукопись романа содержала какие-либо ошибки или промахи, разве Твардовский не обратил бы на это внимание Солженицына? И разве это не стало бы гласным (ведь «шила в мешке не утаишь»)? Разве могли бы не знать о подобном факте в первую очередь жена Солженицына или дочь А. Твардовского, письмо Солженицыну которой, кстати, было опубликовано итальянской газетой «Унита»?