Читать онлайн «Тайна гибели Лермонтова. Все версии». Страница 27

Письмо Вейтбрехта датируется 1839 годом. Но надо полагать, что играть чувствами своих многочисленных поклонников Эмилия Александровна не перестала и два года спустя, когда в соседнем с верзилинским доме поселился сосланный на Кавказ Михаил Юрьевич Лермонтов.

И некоторые современники, и многие позднейшие исследователи догадывались о недобром участии падчерицы генерала Верзилина в конфликте Лермонтова и Мартынова. Это она, естественно, отрицала. И после дуэли постаралась забыть о поэте, веря, что он навсегда ушел из ее жизни. Этому, казалось, способствовали несчастья, которые обрушились на семью Верзилиных: после тяжелой болезни скончалась мать Эмилии, Мария Ивановна, а несколько месяцев спустя умер и ее супруг генерал. «Была ли при этих обстоятельствах возможность страдать об Лермонтове…» – с явным удовлетворением констатировала позднее Эмилия Александровна.

Но жизнь вновь напомнила ей о поэте. Более того, их судьбы вновь сблизились, круто изменив жизнь и самой Эмилии Александровны, и ее сестры Надежды. Сын Екатерины Алексеевны Хастатовой, Аким Акимович, часто приезжая в Пятигорск, поддерживал добрые отношения с семьей Верзилиных и часто бывал в их доме. Однажды он привел к сестрам гостившего у него сына своей сестры Марии Акимовны Шан-Гирей. Алексей, офицер-артиллерист, к дяде приехал в отпуск. Ему интересно было увидеть дом, где незадолго до гибели бывал его троюродный брат Михаил, им любимый и почитаемый. Более всех, видимо, обрадовалась этому знакомству Надежда Верзилина: Алексей был высок и строен, красив и обаятелен, умен и начитан. И у него возникло чувство к красивой девушке. По осени сыграли свадьбу.

А некоторое время спустя – еще одну: брат Алексея, Аким Павлович Шан-Гирей, женился на Эмилии Александровне. «Роза Кавказа» охотно породнилась с поэтом, полагая, наверное, что это отведет от нее подозрения в неблаговидной роли, которую она играла летом 1841 года. И действительно, это родство многие годы защищало Эмилию Александровну от обвинений в ее адрес.

Ушла из жизни Эмилия Александровна в конце позапрошлого столетия, оставив владелицей дома свою дочь, Евгению Акимовну Шан-Гирей, которая поначалу жила в нем полновластной хозяйкой, а после революции занимала лишь одну комнату. В XX столетии ее воспринимали как живую связь времен. А после того, как троюродная племянница Лермонтова и последняя представительница рода Шан-Гиреев в 1943 году ушла из жизни, эту связь стал олицетворять сам дом, хранящий память о «верзилинской диагонали».

А теперь – о тех людях, жизни которых наиболее жестко пересекла эта «диагональ».

Они неразрывно связаны между собой, особенно в последние дни жизни Михаила Юрьевича. Тут они неотделимы друг от друга как свет и тень, черное и белое, плюс и минус. Лермонтов и Мартынов. Великий поэт и тот, кто лишил его жизни. Убийца… Наверное, нет в истории российской словесности другой фигуры, на которую обрушилось бы столько гнева и ненависти. Разве что Дантес… Известно, что даже могила Мартынова была разорена, и кости его разбросаны по округе. Правда, сотворили это поселенные после революции в барском имении несмышленыши-беспризорники. Но разве не смахивает их поступок на то, что пишут о Николае Соломоновиче некоторые высококультурные и досточтимые авторы? Ведь с их уст и перьев срывается порою чуть ли не площадная брань в адрес этого человека.

И права на защиту у него нет. «Интерпретация личности Мартынова отечественным литературоведением в сугубо негативном, обличительном свете обрела статус непререкаемой истины, усомниться в которой – значит автоматически обречь себя на заведомое заклание, оказаться в рядах антипатриотов, русофобов, сомнительных личностей, покушающихся на незыблемые святыни». Так совершенно справедливо заметил А. В. Очман, сам получивший язвительный ярлык «мартыновед» – только за то, что в своих работах старался объективно показать личность человека, вышедшего на поединок с поэтом, и сущность конфликта между ними. Именно ему принадлежит важнейший аргумент в оценке личности Мартынова: «Единственное неудобство в этой общепринятой концепции – сам Лермонтов, поставленный в положение более чем странное: отчего его, человека проницательного, принципиального, на дух не переносящего пошлости и фальши, предательства и вероломства, тянуло в течение минимум десяти лет к однокашнику по гвардейской школе… Чутье подвело или Лермонтов по каким-то причинам в упор не хотел воспринимать очевидного? Как можно было водить за нос длительное время умнейшего из русских людей?»

Не будем вслед за автором этих строк анализировать и опровергать весь тот ворох негатива, который содержат как биографические работы, так и беллетристические произведения о Лермонтове. Постараемся извлечь из них лишь то, что необходимо для понимания произошедшего в июльские дни 1841 года. Тут нужно сказать, что, в сравнении со многими другими лицами лермонтовского окружения тех дней, Мартынову очень повезло. Желание уязвить ненавистного убийцу заставляло исследователей как можно глубже, в поисках компрометирующих фактов, вникать во все к нему относящееся.

Благодаря этому в биографии Мартынова практически нет темных мест. Но не стоит углубляться в нее, поскольку она не столь уж выразительна и очень походит на биографии многих его сверстников-офицеров. Гораздо важнее рассмотреть некоторые черты личности Мартынова, а также историю его отношений с Лермонтовым.

Николай Соломонович Мартынов

Т. Райт

Попытку объективно оценить Мартынова предпринял лермонтовед О. Попов в работе «Лермонтов и Мартынов»:

«Н. Мартынову давалась простейшая характеристика: глуп, самолюбив, озлобленный неудачник, графоман, всегда под чьим-либо влиянием…» Но, удивляется Попов: «…какой же он неудачник, если в 25 лет имел чин майора и орден! Напомним, что лермонтовский Максим Максимыч, всю жизнь прослуживший на Кавказе, был лишь штабс-капитаном, сам Лермонтов – поручиком… Мартыновы были богаты и достаточно известны в Москве. О самом Н. Мартынове знавший его декабрист Лорер писал, что он имел блестящее светское образование».

Добавим к этому, что Николай Соломонович был человеком музыкальным, играл на рояле, пел приятным голосом русские песни и романсы. Был начитан и не чужд литературных занятий. Это, впрочем, позволяет разоблачителям именовать его графоманом, на что Попов резонно замечает: «Вряд ли справедливо называть его графоманом. Графоманы пишут постоянно и много, а Мартынов брался за перо редко, и все написанное им поместится в небольшую книжку. Не свидетельствует оно и о глупости автора, хотя и особой глубиной не отличается. Вероятно, писал Мартынов легко, а это создает у пишущего преувеличенное мнение о своих способностях… Желания и умения доводить начатое до конца, стремления к совершенствованию у Мартынова явно не было. Были способности – не было поэтической души. Но самолюбия и самоуверенности – достаточно…»