Читать онлайн «После казни». Страница 39

Даже в таком аду, как Освенцим, Пауль жил благоденствуя. У него было не менее десятка пиплей[36]. Они делали ему массаж, маникюр, педикюр и завивали волосы. Специальными опахалами из страусовых перьев пипли отгоняли от Пауля мух, когда он изволил отдыхать, и неутомимо обвевали его в зной. Он никогда не знал ограничения ни в изысканной пище, ни в отборных коньяках и винах. Иногда он, расчувствовавшись и блаженно закатывая глаза, слушал музыку или же сам играл на подаренной ему Ауфмайером губной гармошке.

Блокфюрер ценил Бандита. Не раз выпивал с ним прямо в блоке. Они на пару ходили в публичный дом. Заведение помещалось на втором этаже двадцать четвертого блока, расположенного неподалеку от центральных ворот Аусшвитца, рядом с административными постройками.

Освенцимский публичный дом был открыт официально по приказу главного коменданта Рудольфа Гесса в первый день рождества 1943 года. Празднество началось роскошным обедом, на котором с речью выступил Гесс. Поздравив подчиненных со святым рождеством, он пообещал им вечное господство на завоеванных землях, призывая беспощадно расправляться с врагами национал-социализма, быть верными фюреру и его идеям. После обеда Гесс собственноручно роздал эсэсовцам талоны на посещение публичного дома.

Привилегией посещать это заведение, кроме эсэсовцев, пользовались и «передовики производства», «образцовые гефтлинги», «активисты» из числа немцев. Большей частью это были капо, старосты, штубовые и прочие прихвостни из «зеленых».

Комендант лагеря выдавал блокфюрерам специальные талоны для распространения их среди вышеупомянутых «передовиков», которых эсэсовский унтер-офицер каждый вечер собирал на центральном аппель-плаце и организованно вел развлекаться. «Визитеров» из Биркенау привозили на машине.

Так начальство разжигало в «зеленых» низменные инстинкты, поощряя и подзадоривая их заслужить право на посещение дома терпимости. А заслужить это право можно было одним: холуйством, жестоким отношением к подчиненным. За один такой талон «передовик» готов был растерзать десятки узников, лишь бы угодить эсэсовцам.

Вначале в публичном доме содержались пятьдесят чистокровных ариек, но вскоре заведение расширили, и их стало уже несколько сотен. Меж проституток, свозимых в Освенцим со всей Германии, происходила настоящая борьба за право работать по профессии. По сравнению с другими узницами в заведении они жили роскошно: их снабжали отличной одеждой, духами, ели и пили они досыта. Их даже выгуливали в лесу, где можно было вволю дышать свежим воздухом, загорать, купаться.

Все мы, как на великое чудо, смотрели на хорошеньких, красиво одетых молодых женщин. Прямо не верилось, что в этом пекле могли существовать такие.

Заведением управляла старая ведьма по прозвищу Пуфмуттер. Морщинистым, словно печеное яблоко, лицом, наштукатуренным до предела косметикой, она действительно напоминала ведьму.

Мне пришлось увидеть Пуфмуттер и ее «воспитанниц» 20 января 1945 года, когда завершалась эвакуация чудом уцелевших узников. Нас пригнали из Явожно на платформу смерти Биркенау. В лютую стужу мы, полураздетые, почти сутки дрожали на холоде, ожидая вагонов. Сквозь метель виднелись кучи присыпанного снегом кирпича и бетона — остатки взорванных строений. В перелеске за крематорием пылали огромные костры, и несло оттуда ужасающим смрадом. А здесь с солдафонской бесцеремонностью, эсэсовцы лезли к девушкам.

— Эльза, Эльза! — кричала Пуфмуттер, бегая между своими подчиненными. — Деточка, пойди-ка с шарфюрером, ему нужно пришить пуговицу. Ты сделаешь это лучше других…

Раскрасневшаяся синеглазая блондинка, маленькая, кругленькая, на вид еще совсем подросток, выскочила из группы проституток и подбежала к старой ведьме.

— Я, матушка, сделаю все как следует, — сказала Эльза и поспешила за здоровилой эсэсовцем в стоявший неподалеку барак.

Подали эшелон. Пуфмуттер со своими «ангелочками» заняли три пассажирских вагона. Кроме разнообразных продуктов, им выдали еще и пятидесятилитровые термосы с горячей пищей. Нас утрамбовывали в каждый «телятник» по сто человек. Эсэсовцы не дали нам на дорогу ни грамма продуктов, ни глотка воды. Позабивали двери, и поезд тронулся. Когда несколько суток спустя эшелон прибыл в Маутхаузен, в живых осталось меньше половины узников… Но я забежал далеко вперед. Вернемся в Освенцим 1943 года.

Через полгода после открытия публичный дом расширили, сделав добавочное отделение на сорок комнат для обслуживания «передовиков» из числа неарийцев. На работу взяли молоденьких еврейских девушек. Перед несчастными оказывался выбор: крематорий или добровольная проституция.

Мне пришлось видеть, как одна из женщин, которых гнали в газовую камеру, умоляла эсэсовца взять ее шестнадцатилетнюю дочь в публичный дом.

После Ауфмайера и Пауля блокшрайбер Вацек Плюгавый был третьим властелином в блоке. Сам из польских фольксдойче, Вацек одинаково хорошо владел немецким и польским языками. Это был закоренелый уголовный преступник. Прозвище Плюгавый как нельзя более соответствовало его облику. Плешивый, худосочный и суматошный, он был непревзойденным холуем и льстецом. Своими мутными преданно-собачьими глазами Вацек следил за каждым движением Ауфмайера и блокового Пауля, заранее предугадывая их желания. Попав в лагерь, он быстро сориентировался и вскоре стал старшим писарем блока — возглавив блоковую канцелярию, вел бухгалтерский учет живых и мертвых. Он люто ненавидел политических узников, жестоко измывался над ними.

Остальные лагерные придурки — а их в блоке насчитывалось не менее пятидесяти человек — все до единого были уголовники. В эту братию входили штубовые, помощники штубовых, штубовые писари, младшие штубовые писари, капо, унтеркапо, форарбайтеры, штубендинсты, дежурные, лойферы и просто «организаторы», раздатчики пищи, пипли и всякие прочие холуи. Все они немало попили нашей кровушки, однако по сравнению с тремя главными китами это была мелочь.

Были в Освенциме и политические узники из немцев — коммунисты, социал-демократы. Они не пользовались никакими льготами. Жили в лагере на тех же правах, что и все заключенные, — голодали, терпели побои, глумление и издевательства. Немецким политическим заключенным разрешалось раз в месяц посылать родным открытку следующего содержания: «Жив, здоров, чувствую себя хорошо, ни в чем не нуждаюсь». Тех, кто пытался писать иначе, сурово карали. Если политический узник умирал или его уничтожали, администрация лагеря извещала родных: «Умер от тяжелой продолжительной болезни — рака, и медицина, к сожалению, оказалась бессильной». Затем следовали сочувственные слова семье и сообщалось, что родные могут получить урну с прахом покойного, если внесут в банк десять марок — плату за урну, кремацию и доставку праха. В урну насыпали пепел из общей кучи.