Читать онлайн «Рюрик». Страница 21

Но дальнейшие конструкции Василия Никитича ко времени создания второй редакции «Истории» обрели неожиданное подкрепление. Дело в том, что, по словам Татищева, ему в руки попали сведения из одного совершенно уникального источника. Детективная история его обнаружения была описана автором в первой части своего труда, где ей посвящена самостоятельная, четвертая глава. Эта глава называется «О истории Иоакима епископа новгородского»[50]. Надо заметить, что сам Татищев называл этот источник «историей», и только последующие авторы стали называть его «летописью». Вот как описывает Татищев его появление. Работа над «Историей» заставила Василия Никитича предпринимать всюду, где только можно, поиски «полнейших манускрыптов для списания или прочитания». Среди других людей, к которым обращадся Татищев, был и его «ближний» свойственник Мелхиседек Борщов, который служил игуменом в разных монастырях, а к тому времени являлся архимандритом Бизюкова Крестовоздвиженского монастыря Дорогобужского уезда Смоленской губернии. Кстати, обитель эта находилась под особым покровительством известной дворянской семьи Салтыковых, к которой принадлежала царица Прасковья Федоровна, жена царя Ивана Алексеевича, старшего брата Петра I, также опекавшая монастырь (Василий Никитич находился с ней в дальнем родстве). Татищев просил Мелхиседека, чтобы тот «дал обстоятельное известие, где какие древние истории в книгохранительницах находятся, а ежели в Бизюкове монастыре есть, то б прислал мне для просмотрения, ибо я ведал, что он в книгах мало знал и меньше охоты к ним имел».

На свое письмо от 20 мая 1748 года Татищев получил от архимандрита ответ, в котором тот сообщал, что «ныне монах Вениамин, которой о собрании руской истории трудится, по многим монастырем и домам ездя, немало книг руских и польских собрал. Я его просил, чтоб из руских старинных книг хотя одну для посылки к вам прислал, а я ему обесчал заклад дать для верности, да он отговорился, что послать не может, а обесчал сам к вам ехать, если его болезнь не удержит; я ему на то обесчал за подводы и харч заплатить. Однако ж он не поехал, сказав, [что] за старостию и болезнию ехать не может, а прислал три тетради, которые при сем посланы, и прошу оные не умедляя мне возвратить, чтоб ему отдать». Впоследствии Татищев решил, что «Вениамин монах токмо для закрытиа вымышлен». Присланные тетради представляли собой следующее: «из книги сшитой выняты, по разметке 4, 5 и 6-я, письмо новое, но худое, склад старой, смешанной с новым, но самой простой и наречие новогородское». Видимо, это была копия с какого-то более раннего текста. Татищев загорелся желанием увидеть оригинал, а не переписанные специально для него тетради. Поэтому, выписав из них те сведения, которых не было в известных ему летописях, он отослал их обратно и попросил Мелхиседека, «ежели всея книги прислать неможно, то б прислал мне первые три да из следуюсчих сим несколько». Но надежды не оправдались. В сентябре Татищев получил известие, что архимандрит умер, «а пожитки его разстосчены, иные указом от Синода запечатаны». Все попытки выяснить судьбу рукописи не увенчались успехом.

Сначала Татищев решил дополнить «Несторову» летопись, то есть летописное изложение своей «Истории», уникальными сведениями нового источника, но потом, рассудив, что «мне ни на какой манускрыпт известной сослаться нельзя», решил просто привести их в отдельной главе. Этот факт, как кажется, демонстрирует весьма профессиональный подход Татищева к своему делу. Как настоящий историк, Татищев не доверяется сведениям пропавшей рукописи, поскольку не ознакомился с ней воочию и имеет о ней лишь поверхностное представление. Это представление достаточно, однако, для того, чтобы историограф не только определил наличие в ней уникальных сведений, но и установил ее связь с польскими «историями», то есть историческими сочинениями польских хронистов XV–XVI веков, которые, по мнению Татищева, опираясь на русские летописи, могли сохранить какие-то древние сведения.

Сама «история», копия части которой оказалась в руках у Татищева, согласно его предположению, являлась трудом первого новгородского епископа Иоакима Корсунянина, согласно церковной традиции, занимавшего кафедру в конце X — первой трети XI века. Таким образом, оказывалось, что это чуть ли не самый древний летописный памятник Руси. «Сиа же, которую я при окончании моего труда получил, — пишет Татищев об «Истории Иоакима», — мнится, совершенно древняго писателя более, нежели Нестор, сведусчаго и не иначе, как в греческом языке, так в истории искусного. Хотя нечто и баснословное по тогдашнему обычаю внесено, по обстоятельствам кресчения новогородцев точно показует о себе, что есть Иоаким епископ». Таким образом, авторство Иоакима было установлено Татищевым на основании, во-первых, уникальных сведений самого текста, а во-вторых, подробным рассказом «истории» о крещении новгородцев.

Вся история обнаружения и исчезновения Иоакимовской летописи и сведения, в ней содержащиеся, с давних пор вызывали в исторической науке известный скепсис. Если во второй половине XVIII века, после публикации «Истории» Татищева, данные Иоакимовской летописи (как и уникальные сведения самой татищевской «Истории») получили определенную известность и даже популярность в кругу немногочисленных любителей русской истории (во главе с Екатериной Великой), то после выхода в свет посвященного «Повести временных лет» труда A. Л. Шлёцера и особенно фундаментальной истории Н. М. Карамзина по отношению к Иоакимовской летописи возобладала критическая позиция. Довольно быстро стало очевидным, что Татищев неверно атрибутировал этот «текст», не имевший к реальному епископу Иоакиму ни малейшего отношения. Но те исследователи, которые обращались к сведениям Иоакимовской летописи, как правило, полагали, что имеют дело пусть с поздним, но подлинным летописным памятником конца XVII века.

Действительно, те сведения, которые прибедены в начале этой летописи, вводят ее в круг поздних исторических сочинений, находящихся в русле историографии «предпетровского» времени, близкой и тогдашнему историописанию польско-литовской традиции (на что, собственно, обращал внимание и Татищев). Был даже обнаружен прототип начальной части Иоакимовской летописи — «Сказание о граде Славенске» («Начало Словенску, еже есть Великий Новград именуетца», она же «История о зачале Руския земли и создании Новаграда»), широко представленное в летописях и хронографических сборниках второй половины XVII века, в том числе новгородских[51]. В ней к числу потомков Ноя отнесены Словен и Рус, которые основали Великий Словенск (предшественник Новгорода) и Русу (Старую Руссу). Александр Македонский якобы дал славянам грамоту на земли от Варяжского (Балтийского) до Хвалынского (Каспийского) моря (этот мотив заимствован из польских хроник М. Стрыйковского и М. Вельского). Но Гостомысл в этом «Сказании» не был связан родством с Рюриком, «традиционно» остававшимся потомком рода императора Августа. Так что «Сказание» могло повлиять на Иоакимовскую летопись лишь в самой начальной части. В 33-й главе Первой части своей «Истории» Татищев сообщает сведения из некоей «Степенной новгородской книги», где говорится о Скифе, Славене и Русе. Что это за источник, неясно; предполагают, что он мог быть одним из списков Новгородской третьей летописи. Татищев думал, что составитель этой «книги» воспользовался Иоакимовской летописью, но, «не разумея, хотел пополнить и темность онаго изъяснить, токмо ума столько не было»[52]. Основная же часть известий «Иоакима» в других источниках подтверждений не находит.