Читать онлайн «На качелях XX века». Страница 19

В 1921, 1922 и последний раз в 1923 гг. все мы от Н.Д. Зелинского и И.А. Каблукова до последнего студента (их было еще немного) 25 января справляли старинный университетский праздник — Татьянин день. У нас это происходило в самом большом помещении химического факультета — зале большого органического практикума. Всегдашний шутник и затейник Александр Петрович Терентьев написал к этому дню в 1923 г. оперетку «Химпука», музыка была откуда-то заимствована. Декораций не требовалось: действие происходило в лаборатории. Студенты Криволуцкая, Меерсон, Грибков и кто-то еще исполняли главные роли — самой Химпуки и студентов Пробиркина, Колбина и Ретортина.

Они пели:

В дуэте победителей Пробиркина и Химпуки фигурировали слова:

Эта оперетка была лишь одним веселым эпизодом. Веселье длилось всю ночь, а утром становились к рабочим столам. В Татьянин день обычно весьма ощутимая черта, отделяющая научный генералитет от нас, стиралась и, кажется, всем было одинаково весело, радостно и просто.

Жизнь семьи

Я описывал до сих пор чисто учебную линию событий, и мне придется вернуться назад, чтобы яснее стала и бытовая картина. Прежде всего о жизни в Щелкове, где была моя вторая половина сердца — отец и мать, братья и сестра и где я бывал лишь по праздникам.

Жизнь там стабилизировалась, и как ни скромно жили, но призрак голода отошел. Весной папа собственноручно возделывал маленький, но идеально организованный огород в расположенном над Клязьмой садике при нашем школьном «особняке», для чего педагогическая работа оставляла ему достаточно времени. Он, действительно, в душе был земледельцем, любил рыхлить землю до состояния пуха и следить за каждым ростком на грядах. Отец говорил, что никогда в Бахрушинском приюте не чувствовал себя таким счастливым. Это высказывание было вполне искренним, но вряд ли вполне верным, поскольку по моему поводу он говорил: «Смотрите, вот редкость нашего времени — вполне счастливый человек!»

Мама стряпала: распаривала рожь, пропускала ее в машинке и варила ржаную кашу, месила тесто, пекла черный хлеб, варила картошку. В ранний, наиболее голодный период, она счищала с мороженой картошки шелуху, тоже пропускала в машинке и из шелухи на печке «буржуйке» пекла лепешки сладковатого вкуса и грибного запаха.

Не помню, в каком именно году городские организации стали выделять, в частности и школьным работникам, коллективные земельные участки. Папа и брат Вася участвовали в их обработке, посадке брюквы и посеве овса, а осенью — в уборке. Участки были километрах в 8-10 от Щелкова, так что это было не легкое дело. Отапливалась квартира сначала только «буржуйкой» — щепками, потом торфом. Это было уже комфортабельно. Вечерами папа читал вслух что-либо доступное ребятам, вроде «Отверженных» Гюго. С семьей он был гораздо больше, чем когда-либо. Но, увы, я этим почти не мог пользоваться.

Папе было всего лишь немного за пятьдесят, но по моей молодости мне он казался очень пожилым, и щемящая жалость охватывала меня, когда я думал, что ему не так долго жить. Сам он высказывал уверенность, что проживет до 65 лет, в этом возрасте умерли, дескать, все его дядья — Виноградовы, а он конституцией в них, а не в Несмеяновых. Так и случилось, об этом я скажу позднее.

Но на мирную трудовую жизнь моих родных в Щелкове нашла туча. Школу второй ступени, где заведующим был папа, намечено было преобразовать в торфяной техникум, где папе делать было нечего, с торфом он соприкасался только при топке печей. Папа стал искать возможности работать в Москве, а мама через много лет взялась за учительство. Семья переселилась в другую — «мамину» — школу, в квартиру поскромнее, из двух комнат. Вася остался доучиваться в торфяном техникуме, а Таню устроили и опытно-показательную школу-коммуну в одном из переулков на Остоженке.

Папе надо было одновременно с работой найти и пристанище в Москве. Когда мы жили еще в приюте, там работали очень симпатичные люди: учитель Алексей Иванович Ключарев и его жена — экономка Елизавета Дмитриевна. Впоследствии они поселились в двух комнатах мезонина домика на углу Земляного вала и Воронцова поля, где теперь вырос многоэтажный жилой дом. Они предложили папе одну из двух своих комнат. Вероятно, с 1922 г. там и поселился папа, затем я переехал туда же. В этой комнате мы жили сначала вдвоем, а потом и с Васей, и с Таней до 1924 г., а с 1926 до 1938 г. в ней жил я с женой Ниной Владимировной, а потом и нашими детьми — Олей (родилась в 1930 г.) и Колей (родился в 1932 г.).

Однако до этого прочного поселения на Земляном валу в комнате, которая стала затем моей, мне пришлось менять мои временные пристанища. После того как нужно было освободить общежитие Военно-Педагогической академии, я жил, насколько помню, в течение нескольких месяцев, у третьего брата Виноградова — Николая Петровича и его жены Анны Ивановны в их квартире в Трубниковском переулке.

В это время я был занят в университете органическим практикумом, а именно — синтезом диметилиндиго, о чем я уже писал. Однажды Н.Д. Зелинский спросил, не найдется ли кого из студентов, кто взял бы на себя ночную сторожу в химическом корпусе, так как стал исчезать спирт. Я и Алексей Николаевич Язвицкий с радостью согласились и стали дни и ночи проводить в химическом здании МГУ. Нам был выдан тулуп. Спали мы в библиотечной комнате, где был диван и длинный стол, на который клалась спинка дивана и таким образом получались два ложа. Один укрывался тулупом, другой — чем-то своим. Перед сном, часов в двенадцать, совершали обход всего здания. Среди ночи тот, кто спал под тулупом, делал второй обход. В здании было холодно, и на ночь мы прямо у рожка зажигали газ. Однажды утром, проснувшись, мы увидели, что газ привернут и едва горит. Оказывается, Николай Дмитриевич Зелинский со своей стороны временами делал сторожевые обходы и деликатно наводил порядок и в нашей спальне-библиотеке, не будя сторожей.

Мы теперь работали с утра до двенадцати часов ночи. Питались картошкой и хлебом. С 1921 г. какое-то время студентов подкармливала АРА (американская гуманитарная помощь) [115] в столовой на Никитской улице, выдавая по миске кукурузной каши, залитой какао. Впрочем, мне иногда приходилось уходить несолоно хлебавши, когда АРА выдавала какой-то рыбный взвар, который я не ел.

С переездом папы в Москву и нашим поселением в мезонине на Земляном валу уклад жизни стал приобретать менее богемный характер, но отсутствие мамы, остававшейся в Щелкове, не позволяло этому укладу стать и вполне семейным.

Утром первым поднимался папа и ставил самовар. Я или Вася бежали в лавочку (начинался НЭП) и покупали давно не виданный белый или пеклеванный хлеб [116]. Пили чай, и папа отправлялся преподавать математику на Курсы особого назначения (КОН), для чего, как я уже говорил, ему пришлось на старости лет овладеть начатками дифференциального и интегрального исчисления, что он с успехом и в короткое время и сделал еще в Щелкове, откуда он первое время ездил на эти КОН.

Организатором и душою дела на КОН был старший из братьев Виноградовых — Михаил Петрович, в гимназические годы папин ученик, которого папа репетировал в семействе своего дяди.

М.П. Виноградов стал инженером, участвовал в революционных событиях 1905 г. (он был большевиком), после них эмигрировал в Швейцарию и Францию и вернулся на родину после революции 1917 г. Как и для всех Виноградовых, да и всех близко знающих папу, папа был для него совершенным авторитетом. Папе нравилось преподавание на КОН: и новая для него взрослая рабочая аудитория, и новая область математики. Мне кажется, что, несмотря на отсутствие огорода и любимых земледельческих занятий, в это время папа снова чувствовал себя полнокровным участником жизни.