Читать онлайн «Год у американских полярников». Страница 20

Через некоторое время ещё кто-нибудь отодвинет от себя тетрадь записей или штатив с пробирками, залезет к себе в тумбочку, достанет стакан, тоже наполнит его льдом и напьет в него на четверть виски. Потом примеру этих двух следует третий, четвёртый, и иногда все сводится к общей гулянке, когда все бутылки ставятся в один «котёл». Американцы пьют «крепкое» после ужина или обеда, а не до него. Они пьют крепкие напитки, не закусывая, но всегда разбавляя их водой. Обычно четверть стакана «крепкого дринка» разбавляется ещё двумя четвертями стакана воды. Полученная смесь потихонечку отхлебывается или сосётся через соломинку. Когда я попробовал эту смесь впервые, она мне показалась неприятной, похожей на отвратительное лекарство, но потом я привык, к концу зимовки я уже не без удовольствия неспеша отхлёбывал без закуски очень холодный «дринк». Опьянение разведённым виски мягче.

Частенько за столиками бара можно было видеть и двух капелланов Мак-Мердо. Однажды меня пригласил за свой столик «чаплан» Вир.

— Не хотите ли вы попробовать моего коктейля? — спросил он меня. — Он называется «Би энд Би», по первым буквам составляющих его напитков, и состоит наполовину из бренди и наполовину из ликёра под названием «бенедиктин». Это настоящий бенедиктин, сделанный потомками тех монахов-бенедиктинцев. Эй, бармен, один «Би энд Би» для Игора!

Я начал было отпираться, но Вир развёл беспомощно руками.

— Все, Игор, уже поздно что-нибудь менять. А потом я чувствую себя сегодня как бы хозяином. Ведь сегодня мой праздник, сегодня пасха.

Я уже знал, что сегодня пасха. Утром я был в штабном здании, ходил за радиограммами и увидел, что на мачте развевались два флага. Один из них, государственный, звёздно-полосатый, висел в этот раз очень низко и выглядел каким-то маленьким. Это впечатление создавалось потому, что над ним медленно и тяжело колыхалось треугольное, огромное, белое, с желтизной, полотнище с большим коричневым крестом посередине. На меня так и пахнуло временами Колумба. Странно выглядел здесь этот флаг, как будто пришедший сюда прямо из морской истории. Такой флаг ассоциировался у меня только со старинными парусными каравеллами.

Оказалось, что вывешивание такого полотнища над государственным флагом в дни больших религиозных праздников является обычаем американского «Нэви», обычаем, как бы говорящим, что главным в это время является религия, молитва, а уже потом все остальное.

Правда, надо сказать, что, несмотря на постоянное обращение американцев к богу, он им не очень-то помогал. Совсем недавно, вскоре после пасхи, в Мак-Мердо пришла с американской внутриконтинентальной станции Берд радиограмма, в которой сообщалось, что пропал магнитолог станции.

Он ушёл в пургу в свой магнитный павильон, расположенный в 500 метрах от станции, и не вернулся. Его искали несколько суток. Партии людей, обвязавшись верёвками, уходили в темноту и завывание полярной ночи, белую пустыню утюжили вездеходы с зажжёнными фарами, но безуспешно. К концу третьих суток ни у кого не оставалось сомнения, что он уже мёртв, замёрз. Ведь внутри континентальная станция Берд расположена на высоте около двух тысяч метров, и температура воздуха там в период полярной ночи ниже минус 50 градусов.

По прошествии недели поиски были прекращены до весны. В церкви Мак-Мердо отслужили ещё одну панихиду по жертве Антарктиды.

Ещё до начала зимовки многие незнакомые мне люди подходили и спрашивали, когда начнёт работать «русский класс». Да и в Москве ещё те, кто уже зимовал среди американцев, говорили мне, что я должен быть готов к тому, чтобы вести преподавание русского, что преподаванием языка занимаются все зимующие здесь обменные учёные. Поэтому ещё в Москве я накупил учебников по русскому языку для иностранных студентов. Да и на Мак-Мердо нашлось несколько книг такого типа.

И вот наступил день, когда и по радио, и в специальном «меморандуме», расклеенном во всех общественных местах, было объявлено, что по понедельникам и четвергам с семи до девяти вечера в помещении клуба русский учёный Игор Зотиков будет вести кружок русского языка для всех желающих.

В течение всей недели мне звонили, останавливали меня на улице самые разные люди, просили их записать, застенчиво спрашивали, очень ли труден русский, можно ли прийти тому, кто не кончил колледж, и т. д.

Я тоже волновался. Составил подробный план первого занятия, написал вводную лекцию. Как я и ожидал, на первое занятие пришло огромное количество народа: почти все офицеры, много матросов и учёных: пришли даже новозеландские учёные с новозеландской станции База Скотта.

На первом занятии я немного рассказал о Советском Союзе и сразу приступил к конкретным вещам: — алфавиту, первым, самым простым словам. Задал я и домашнее задание. Я уже начал было беспокоиться, что класс очень большой, но на второе занятие пришло лишь человек пятнадцать. Многие надеялись, что у русского можно научиться языку легко и не работая дома, но когда они поняли, что любое изучение иностранного языка — это тяжёлая работа, то «убоялись премудрости». Зато оставшиеся прозанимались весь год и кое-чему научились.

За одним из первых столов сидели три усатых и бородатых здоровяка в свежепостиранных и отглаженных зелёных рубашках. На отворотах отложных воротничков рубашек маленькие блестящие бронзовые якорьки, говорящие о том, что они «чиф-петти-офисерс», то есть старшие из младших офицеров. На груди у каждого с одной стороны чёрная, отпечатанная несмываемой краской надпись «Нэви», ставшая мне уже столь знакомой. Все они были уже не молоды, лет сорока. В середине этой группы был начальник электростанции Мак-Мердо Габрилик. Он был моим лучшим учеником в классе, хотя чувствовалось, что учение давалось ему нелегко. Когда, встав, он отвечал на вопросы домашнего задания, толстая шея и лицо его наливались кровью, казалось, он лопнет сейчас от избытка знаний, скопившихся внутри, но заткнутых какой-то невидимой пробкой. Потом пробка вдруг открывалась, и он начинал говорить. Однажды после урока, когда почти все уже разошлись, он подошёл ко мне, натужился весь, как на уроке, и вдруг произнёс фразу, которую я сначала не понял, только потом дошло: он же говорит по-украински: «Ты приходь, приходь до мене на пауэр плант***, я там роблю», — повторял Габрилик, расстроенный тем, что я не понимаю фразы, которую он так готовил.

Потом я часто бывал в его просторном и чистом кабинете здания электростанции, где громыхали, давая энергию, огромные судовые дизели. Мы пили кофе, беседовали. Родители Эда выросли в маленьком шахтёрском городке в штате Пенсильвания. Его дед и бабушка приехали в Америку откуда-то из-под Львова. Отец Эда был машинистом на железной дороге и умер уже давно. У самого у него нет семьи, есть только мать («мамо», называет он её) и брат. Брат много старше, и он перенял от отца много украинских слов и обычаев, а Эд не успел.