Читать онлайн «История Руси». Страница 20

Нет смысла призывать к отказу от давно и прочно утвердившегося названия, но поистине необходимо освободить его от того негативного заряда, который был внедрен в это название - и особенно в производные от него термины "византизм" (или "византинизм") и "византийство" - западными, а по их примеру и российскими либеральными идеологами. Еще в 1875 году К. Н. Леонтьев писал в своем трактате "Византизм и славянство": "В нашей образованной публике распространены о Византии самые превратные, или, лучше сказать, самые вздорные, односторонние или поверхностные понятия... Византия представляется чем-то (скажем просто, как говорится иногда в словесных беседах) сухим, скучным, поповским, и не только скучным, но даже чем-то жалким и подлым". Между тем, говорил далее Леонтьев, даже и малого, но действительного ознакомления с наследием империи "достаточно, чтобы убедиться, сколько в византизме было искренности, теплоты, геройства и поэзии"10.

Как раз тогда, когда Леонтьев писал эти строки, достигли своей научной зрелости выдающиеся творцы русского византиноведения - академики В. Г. Васильевский (1838-1899), Ф. И. Успенский (1845-1928) и Н. П. Кондаков (1844-1925), труды которых подтверждали полную правоту Леонтьева. Но мало кто из российских идеологов изучил или хотя бы имел желание изучить эти труды. И слова "византизм" и "византийство" по-прежнему имели в их устах, по сути дела, "бранный" смысл...

Но вот иной факт. 12 апреля 1918 года в петроградской эсеровской газете "Воля народа" было опубликовано стихотворение Анны Ахматовой, говорящее о трагическом крушении прежней России в таких словах:

Когда в тоске самоубийства

Народ гостей немецких ждал,

И дух суровый византийства

От Русской Церкви отлетал,

Когда приневская столица,

Забыв величие свое,

Как опьяневшая блудница

Не знала, кто берет ее...

и т. д.

Это звучало явным диссонансом по отношению к "общепринятому" в интеллигентских кругах (кстати сказать, после 1918 года эти строки были снова опубликованы в России лишь в 1990 году); можно предположить, что уважение к "духу византийства" поэтесса восприняла от своего отца А. А. Горенко (1848-1915), действительного члена Русского собрания православно-монархической (в бранном словоупотреблении - "черносотенной") организации, существовавшей с 1901 до февраля 1917 года.

Однако в наше время из журнала "Вопросы философии" читатели могут "узнать", что Ахматову и других давил-де "сталинский византизм" (1989, № 9, с. 78). Едва ли русская поэтесса согласилась бы с подобным употреблением этого термина, хотя она и сказала о "суровости" духа византийства. Дело в том, что действительно суровые проповеди св. Иоанна Кронштадтского и, скажем, "Злые заметки" Бухарина о Есенине или страницы доклада Жданова, "обличавшие" Ахматову,- это вещи не просто различные, но несовместимые...

Нельзя исключить, что св. Иоанн Кронштадтский мог бы осудить те или иные мотивы ахматовской поэзии (как в свое время осудил - в стихотворной форме - пушкинское "Дар напрасный, дар случайный..." митрополит Московский Филарет); но это был бы суд не во имя интересов власти, а совсем иной, подобный тому суду, правомерность которого явно признавала в своем стихотворении 1913 года сама Ахматова:

...И осуждающие взоры

Спокойных загорелых баб.

* * *

Россия, подобно Византии, сложилась и как евразийское, и как идеократическое государство. В евразийстве Руси-России нередко видят следствие ее долгого пребывания в составе Монгольской империи. Однако в действительности эта пора была закреплением и углублением уже давно присущего Руси качества.

862 годом (на самом деле событие, по-видимому, произошло несколько раньше) помечено в летописи известие о создании государственности Руси, и в этом акте, согласно летописи, вместе со славянами равноправно участвуют "уральские" (финно-угорские) племена ("Реша...- сообщает летопись,- чудь, словене, и кривичи, и весь..."). В Х веке в походах князя Игоря принимают участие и европейцы-скандинавы, и азиаты-печенеги, а среди высших лиц русского государства XI века представлены и те же скандинавы, и люди из различных тюркских и финно-угорских племен и т. д.

Да, еще задолго до монгольского нашествия существует и постоянно возрастает "азийский компонент" русской истории. Это, в частности, ясно выразилось в династических браках, имевших прямое и непосредственное государственное значение. Если сыновья Ярослава Мудрого обручаются с невестами из династий Запада (Франции, Германии, Дании, Норвегии и т. д.), а также Византии, то по меньшей мере трое из девяти сыновей Ярославова внука (и, вместе с тем, внука византийского императора Константина VIII) Владимира Мономаха породнились (в начале XII века) с восточными династиями - половецкими и ясской (осетинской), и с тех пор это стало на Руси прочной традицией.

Правда, глубокий смысл заключен не в самих по себе подобных брачных союзах; они - только одно из наглядных проявлений русского "евразийства". Примитивно и в конечном счете просто ложно представление, согласно которому это евразийство толкуется прежде всего и главным образом как взаимодействие русского и, скажем, тюркских народов. Если сказать о сути дела со всей определенностью, русские - эти наследники византийских греков - как бы изначально, по самому своему определению были евразийским народом, способным вступить в органические взаимоотношения и с европейскими, и с азиатскими этносами, которые - если они действительно включались в магнитное поле Руси-России - и сами обретали евразийские черты. Между тем в случае их выхода из этого поля они опять должны были в конечном счете стать "чисто" европейскими или "чисто" азиатскими народами; русские же не могут не быть народом именно евразийским.

Евразийская суть Руси ярко отразилась в летописном рассказе о том, как Владимир Святославич, не предрешая заранее итога, избирал одну веру из четырех - западного и византийского христианства и, с другой стороны, азиатских мусульманства и иудаизма (выбор - что было вполне закономерно пал на религию "евразийской" Византии). Притом, в данном случае не столь уж важно, имеем ли мы дело с легендой или же с сообщением о реально состоявшемся выборе; действительно существенно то, что летописец, воплощавший так или иначе в своем рассказе представления русских людей XI начала XII вв., не усматривал ничего противоестественного в подобном акте, явно подразумевающем, что западные и восточные религии равноправны (хотя избрание именно византийской веры было, повторяю, закономерным итогом). И если не забывать о верховном и всестороннем значении религии в бытии тогдашних обществ, станет ясно, что это восприятие верований Европы и Азии как равно достойных внимания имеет чрезвычайно существенный смысл: "евразийская" природа русского духа выступает тут с наибольшей несомненностью.