Читать онлайн «История религий. Том 2». Страница 65

В отношении реальной общественной жизни и того места, которое в ней занимало кастовое устройство, буддизм был по существу нейтрален. «Соответственно его духу умеренности буддизм не стремился изменить кастовый строй. Он приспособлялся к нему так же, как приспособлялся к другим религиозным системам» ⁸⁷. Э. Леманн ставит отношение Будды к кастовому строю в связь с тем, что он вообще не интересовался мирскими делами: «Хотя он не уважал кастовый порядок, но он так мало интересовался его устранением, что распространение его религии даже много содействовало распространению этого порядка. Даже первая община не состояла преимущественно из освобожденных членов низших каст; выдающиеся ученики Будды принадлежали преимущественно к брахманам и воинской касте» ⁸⁸.

Тактическая гибкость Будды и его учеников обусловливала возможность маневрирования по всем животрепещущим социальным проблемам.

Будда запретил принимать в сангху рабов, чтобы не нарушать интересы рабовладельцев, он закрыл доступ в нее для неисправных должников, чтобы не обижать их кредиторов, запретил принимать людей, состоящих на государственной службе, ибо это наносило ущерб функционированию государственного аппарата и вооруженных сил. По этому последнему поводу В. А. Кожевников делает следующий правильный вывод: «Будда не только не был тем смелым реформатором социальных отношений в своей стране, каким его нередко ошибочно изображают, но, напротив того, очень старательно избегал нарушения установившихся общественных обычаев и порядков» ⁸⁹.

Такой характер буддийского социального учения и гибкость тактики сангхи побуждали господствующие классы относиться к «новой» религии (новой ее можно называть лишь в условном смысле) благосклонно. Этому способствовала и буддийская мораль.

Многие ученые придают этой стороне буддизма особое значение; считается даже, что этика представляет собой чуть ли не главное содержание данной религии. Но если это так, то нельзя не признать таковое содержание весьма бедным. Вот как О. Пфлейдерер суммирует «10 заповедей» буддизма: «1) Не разрушай ничьей жизни; 2) не отнимай чужой собственности; 3) не лги; 4) не пей опьяняющих напитков; 5) воздерживайся от незаконных половых сношений; 6) не ешь не вовремя; 7) не носи венка и не умащай себя благовониями; 8) спи на жесткой постели; 9) избегай пляски, музыки и зрелищ; 10) не имей ни золота, ни серебра» ⁹⁰. Первые шесть требований не выходят за пределы норм добропорядочного поведения любого мирянина, остальные представляют собой шаг к нормам поведения монаха. Эти последние являются наиболее последовательной, доведенной до конца формой моральных предписаний, предназначенных для мирян. Но и в том и в другом виде буддистская этика не представляла собой ничего опасного для существующего строя. Этические предписания других религий, которые тоже, как правило, выполняются их приверженцами «приблизительно», во многом противоречат всему их вероучению. Такой разрыв между этикой и догматикой нашел наиболее законченное выражение в раннем буддизме.

Реальный мир есть сансара — круговорот рождений, смертей и новых рождений. Сущностью этого круговорота является страдание. Весь смысл буддийского учения заключается в том, что оно указывает путь спасения от страдания, к выходу из «чертова колеса» сансары. Добиться такого выхода можно, лишь достигнув нирваны, что доступно только архату, победившему свои желания и жизненные стремления, освободившемуся от суеты мира сего. Конечно, это аскетизм, хотя путь к состоянию архата — длительный и тернистый, да и в самом архатстве есть ряд ступеней, по которым можно восходить лишь постепенно.

Здесь буддизм впадает в серьезное противоречие с самим собой. Будда задолго до своего прозрения отказался от аскетического умерщвления плоти. С другой стороны, он осуждал излишества, угождение своей плоти. И для себя, и для вербуемых им неофитов он избрал «средний путь» между практикой брахманистических монахов-аскетов и гедонистическим прожиганием жизни. Проповедь умеренности и благоразумия в удовлетворении человеком своих потребностей представляет собой в истории достаточно банальное явление. Но зачем же этот «средний путь», когда речь идет о полном преодолении всех желаний и потребностей, без чего нет нирваны?

Будда и его апостолы понимали, что максималистские этические требования оттолкнут от их учения широкие массы. Концепция постепенного нравственного совершенствования была, конечно, приспособлена к целям вербовки проповедников. Но ведь она распространялась и на них самих, вплоть до Будды! Так, заповедь ахимсы не мешала ему употреблять мясную пищу, причем «великая совершенная нирвана» наступила в результате того, что просветленный съел жареную свинину или мясо дикого кабана; может быть, мясо было недоброкачественное, а может быть, величайший из архатов просто объелся. В поведении Будды, казалось бы, не только принцип ахимсы, но и все этические принципы буддийского вероучения должны были найти свое воплощение, и это было бы выгодно даже и тактически. Больше того, если в исторической действительности Будда и не следовал собственным принципам, то позднейшие легенды о его жизни могли быть ретушированы таким образом, чтобы все выглядело значительно приличнее. Но биографы Будды не увидели в этом необходимости и направили свою мифотворческую активность в сторону измышления чудес, связанных с рождением, жизнью и смертью просветленного.

Видимо, верующим массам больше импонировало сознание того, что обожествляемый их религией персонаж был не только богом, но и человеком в собственном смысле этого слова, что приближало его к людям, делало его более понятным и доступным. Что же касается противоречия не только между вероучением и практикой, но и внутри самой доктрины, то оно для религии существенного значения не имеет. Так и получилось, что религиозное учение, проповедовавшее полный отказ от мира и уход человека в небытие, оказалось приемлемым для миллионов людей, вовсе не стремившихся к такому отказу и уходу, а живших интересами и нуждами общества, своей социальной группировки и собственными индивидуальными.

С точки зрения буддийского вероучения в его последовательном и строгом выражении людям не следовало бы даже трудиться, ибо к высшим степеням архатства и к конечной нирване ведут другие пути; кстати сказать, трудолюбие не рассматривается в буддийской проповеди как одна из добродетелей человека. Тем не менее жизненная логика оказалась, как всегда, сильнее «логики» догмата и доктрины. Если бы все приверженцы буддизма стали архатами, то некому было бы осуществлять заповедь благотворительности (милосердия) и некому было бы содержать архатов.

Этическая ценность «чистого» буддизма, о которой пишут некоторые авторы, тоже особенно не проявилась в странах, считающихся хинаянистскими. Об этом свидетельствуют цейлонские хроники Дипавамза и Махавамза. Они описывают жизнь и деяния ряда царей, изображаемых ими в наилучшем свете как «посвятивших себя всецело делам любви и милосердия», постоянно афишировавших свою преданность буддизму и тем не менее совершавших многочисленные убийства родственников и другие преступления, никак не согласовывающиеся с основами буддийской этики. Г. Керн пишет: «Вся история Цейлона есть монотонная цепь убийств родственников, насильственных смертей, грабежей, распутства и злобной ненависти сект друг к другу вперемежку с перечислением монастырей, храмов и иных святилищ, воздвигавшихся царями, царицами и знатью» ⁹¹.

Образцы расхождения слова с делом показывал в собственном поведении и сам Будда. Он учил: «Жизнь благочестивая должна довольствоваться пребыванием у корня дерева; так следовало бы и вам, монахи, проводить всю вашу жизнь; вихары же и четыре рода других помещений — это лишь экстраординарно дозволенное». Иначе говоря, монахи, как правило, могут иметь хоть какой-либо кров над головой только в порядке исключения. Но вот некий богатый купец Аната-Пиндика принес Будде в дар богатейший дворец. С полной готовностью тот принял этот дар и произнес много красноречивых благодарственных слов дарителю, сопровождая их наставлениями в адрес других возможных благотворителей, чтобы они не скупились.