Читать онлайн «Лондон. Биография». Страница 24

Но экономическая власть в Лондоне, в свою очередь, обеспечивала ее обладателям политическое и общественное доминирование, поэтому в 1351‑м, а затем и в 1377 году профессиональные товарищества избрали городской Совет. Следует также помнить, что в городе было много «умельцев» и «маленьких людей», которые просто приходили потолковать о делах в свою местную церковь. Религиозные и социальные ограничения, действовавшие в рамках этих профессиональных «мистерий» – слово не имеет священной окраски, так как происходит от французского metier (ремесло, профессия), – нашли свое отражение и в уставах самих гильдий, где подчеркивается значение честности и доброй репутации. Например, в уставах братств Сент-Энн и Сент-Лоренс-Джури было указано, что «если член общества заслужил дурную славу о своем теле и пользует иных жен окроме законной либо одинок, но слывет развратным или невоздержанным на язык», то ему следует вынести предупреждение. После трех подобных предупреждений, буде они не возымеют действия, провинившегося следует изгнать, «дабы он не чернил своими поступками доброе имя членов сего общества».

Другие статьи профессиональных уставов также рисуют нам особенности той эпохи. В тех же уставах указывается, что любой, кто «имеет привычку подолгу лежать в постеле и вставши с нее не работает, дабы раздобыть себе и своей семье на пропитание, а вместо того идет в трактир и прожигает время впустую за вином и элем либо пускает в ход кулаки и наносит другим всякий ущерб… будет изгнан из сего общества навеки». Очевидно, пьянство и бесцельное шатание по улицам считались несовместимыми с честным трудом; от пустой траты времени на развлечения предостерегал в XVII веке и Дэниел Дефо, автор наставлений, адресованных лондонским торговцам. Подобная же кара (исключение из гильдии) ожидала тех, кто «заработал себе дурную славу» как «вор, или кляузник, или сутяга, или учинитель скандалов»; таким образом, члены гильдий порицали тех, кто нарушал общественный порядок. Видимо, скандалы и ссоры считались греховными в обществе, гармоничность которого поддерживалась лишь ценою больших усилий. Акцент здесь делается на хорошую репутацию и недопущение срама среди своих; это типично для уставов, изобретенных «маленькими людьми» ради сохранения своего «доброго имени», каковое только и могло помочь им в неуклонном старании пробиться вверх в иерархии ремесленных товариществ. Вот почему подмастерья или поденщики иногда пытались объединиться в пику своим нанимателям, хотя городские власти, как правило, успешно препятствовали образованию любого «союза» рабочих низшего класса. В конце концов пришло время, когда товарищества, занимающиеся производством и продажей различных товаров и продуктов питания, вступили друг с другом в жестокую борьбу за первенство и власть, но по сути это была лишь очередная стадия непрерывного безуспешного стремления представителей «низших» ремесел и профессий выдвинуться на первые роли в общественной и политической жизни города. Такова подлинная история Лондона, которая живет и дышит под покровом внешних событий, нашедших свое отражение в муниципальных хрониках.

Однако невозможно составить себе сколько-нибудь полное представление о средневековом Лондоне без знакомства с той многогранной ролью, которая отводилась Церкви как самому организованному и авторитетному руководителю всей городской жизни. Даже если говорить попросту о материальных благах, высшие церковные чины были самыми крупными землевладельцами и работодателями как вне, так и в пределах городской черты. Многие тысячи людей – как монахов, так и мирян – были обязаны своим пропитанием крупным аббатствам и монастырям в самом городе, но вдобавок эти мощные организации искони владели другими землями и поместьями, на которые власть города не распространялась. К примеру, епископу собора Св. Павла принадлежало поместье Степни, простиравшееся на востоке до границы с Эссексом, а на юго-западе – до Уимблдона и Барнса; каноники собора владели еще тринадцатью поместьями на территории от Панкраса и Излингтона до Хокстона и Холборна. Такое количество угодий – бесспорное свидетельство не только духовного, но и светского могущества, ведущего свое происхождение с далеких времен: уже в пору дезинтеграции романизированной Англии и упадка римского Лондона эти церковные магнаты стали истинными правителями страны. Глава каждой епархии носил «тогу римского консула», а приходская церковь или монастырь, за неимением иных общественных институтов, стали центрами всей организованной деятельности. Вот почему в самых древних административных записях Лондона подчеркивается влиятельность церковной верхушки. Мы читаем, что в 900 году «епископ и магистраты Лондона от имени горожан составили законы, утвержденные королем»; известно и то, что приоры и аббаты часто становились олдерменами. Между духовной и светской властью тогда не проводилось различия, поскольку и та и другая, с точки зрения простых людей, были «от Бога».

Сам Лондон был городом церквей – их в нем насчитывалось больше, чем в любом другом европейском городе. В стенах старого Сити было более сотни церквей – имя одной только Девы Марии носили шестнадцать храмов, – и логично предположить, что многие из них впервые построили еще саксы и изначально они были деревянными. Уолтер Безант отмечает в своем «Лондоне», что «в городе не было ни одной улицы без своего монастыря, своего монастырского сада, своей живущей подаяниями духовной общины, своих монахов, своих продавцов индульгенций, своих пономарей и священнослужителей». Это выглядит некоторым преувеличением, но если даже монастыри с садами были и не в каждом переулке, то один взгляд на любую карту убедит нас в наличии больших и малых религиозных организаций на всех главных городских магистралях. Кроме 126 приходских церквей, было тринадцать женских монастырей, включая Сент-Мартин-ле‑Гранд и Сент-Джон-оф‑Джерусалем; было семь крупных мужских монастырей, включая картезианский на Харт-стрит, и пять поменьше, в число которых входили Сент-Бартоломью-де‑Грейт в Смитфилде и Сент-Сейвиор в Бермондси; наконец, были еще четыре большие женские обители и пять монашеских общин. Что касается лечебниц и приютов для страждущих и нуждающихся, то их насчитывалось как минимум семнадцать в таких разных местах, как Бивис-маркс и Олдгейт, Чаринг-кросс и Сент-Лоренс-Паунтни (среди них был и приют для сумасшедших в Баркинге – отсюда пошло выражение barking mad, буквально: «лающий сумасшедший»). Ко всему перечисленному нужно добавить еще частные и общественные часовни и церковные школы. Следует учесть и то, что в XIII и XIV веках все эти священные сооружения постоянно реконструировались, так что набожность лондонцев не вызывает никаких сомнений.

Завещания жителей средневекового Лондона весьма красноречивы, и в последних распоряжениях виноторговца Джона Тоукера (1428), кожевника Роберта Эймери (1410), торговца свечами Ричарда Уайтмена (1428) и слуги торговца свечами Роджера Элмсли (1434) мы находим свидетельства простой, но глубокой набожности. В этих завещаниях фигурируют все атрибуты обыденной лондонской жизни. По наследству отказываются полотенца и ложки, постели и одеяла; Роджер Элмсли оставляет своим наследникам железную подставку для жарения яичницы, несколько павлиньих перьев и «мою вешалку для полотенец», но его главное желание – быть похороненным «под камнем близ паперти» церкви Сент-Маргарет-Паттенс на Литтл-Тауэр-стрит. Он также озабочен спасением души своего крестника, которому завещает «молитвенник для служения Господу» и «малый ларец для хранения мелких вещей». Во всех завещаниях указываются суммы денег, которые следует отдать бедным, больным или заключенным с условием, что эти несчастные будут молиться за упокой души усопшего. Например, виноторговец Джон Тоукер оставляет часть своих денег священникам из Сент-Милдред на Бред-стрит, «дабы они помолились за упокой моей души», а еще некоторые суммы – заключенным «Ладгейта, Королевской тюрьмы Маршалси» и «страждущим из приютов Пресвятой Девы близ Бишопсгейта, Пресвятой Девы Бедлема, Пресвятой Девы Элсингспайтла, Св. Варфоломея в Смитфилде и Св. Фомы в Саутуорке». Многие из этих учреждений существуют по сей день, хотя и в преобразованном виде, тогда как прочие живы лишь в народной памяти. Джон Тоукер оставил своему помощнику Генри Томмиссону «мое заведение „Русалка“ на Бред-стрит» – тот самый трактир, где, как полагают исследователи, сиживали за выпивкой Шекспир и Бен Джонсон. История Лондона – это палимпсест из наложенных одна на другую реальностей и неумирающих истин.