Читать онлайн «Происхождение партократии». Страница 128

Однако как троцкисты, так и зиновьевцы, а потом и бухаринцы органически не были способны стать на путь революционного, насильственного устранения диктатуры аппарата Сталина в силу своей идеологии. Они были рабами коммунизма, а Сталин был его господином. Они до смерти боялись, чтобы из попытки насильственного свержения сталинского режима не вспыхнула народная революция против коммунизма вообще. Слишком свежа была в памяти история Кронштадта. В их глазах Сталин был коммунист, хотя и ошибающийся, а они в глазах Сталина были врагами, которых он собирался, по их же признанию, убить при первой же возможности. Люди, которые, в слепом подражании историческим параллелям, сами себе изобрели жупел «термидор», скорее были способны на самоубийство (как это уже сделали из-за Сталина старые большевики — члены ЦК: троцкист Иоффе, бухаринец Томский, «национал-уклонист» Скрыпник, даже сталинец Орджоникидзе), чем на убийство Сталина. Кроме того, троцкисты и зиновьевцы считали себя людьми идеи и высокой революционной совести, а у Сталина в фокусе всех идей стояла власть, что же касается совести, то он имел о ней очень утилитарное представление: хороши враги с моральным тормозом — тем вернее можешь с ними расправиться. Хороша совесть у соперника, чтобы вернее ею воспользоваться бессовестному. Если уже говорить о революционной совести самого Сталина, то, перефразируя одного польского писателя, можно было бы сказать: совесть у Сталина всегда была чиста, так как он ею никогда не пользовался. Если политика и мораль у Макиавелли противопоказаны, если нравственные нормы Ленина подчинены его цели, то аморальность Сталина в политике была абсолютного класса. В этом одна из всепобеждающих тайн сталинского тактического мастерства в политической борьбе. Троцкий же имел о морали домакиавеллианское представление. Он писал:

«Только политика, состоящая на службе великой исторической задачи, может обеспечить себе морально безупречные методы действия» (Троцкий, «Моя жизнь», ч. II, стр. 228).

Такими он, конечно, считал свою политику и свои методы. Но это уже предрешало победу Сталина. Правда, в глазах профанов, внешнее целомудрие Сталина и его подчеркнутая лояльность к соратникам могут быть сравнимы только с его революционным аскетизмом и демонстративным безразличием к своим личным интересам. Сталинская нарочитая недооценка самого себя, его подкупающая «скромность», его обезоруживающая «искренность» в борьбе «за партию, через партию, во имя партии», его безоглядная «решительность» пожертвовать самим собой, если этого потребуют интересы дела, — все это производит в те годы исключительное впечатление. В этой роли он — резкий антипод Троцкому и Зиновьеву, которые так кричаще, так грубо лезут в «исторические личности» на первом плане. Чего стоит только одно выступление Сталина в 1926 году в Тифлисе, когда впервые начали создавать ему «культ». Сталин сказал:

«Должен вам сказать, товарищи, по совести, что я не заслужил доброй половины тех похвал, которые здесь раздавались по моему адресу. Оказывается, я и герой Октября, и руководитель компартии Советского Союза, и руководитель Коминтерна, чудо-богатырь и все, что угодно. Все это пустяки, товарищи, и абсолютно ненужное преувеличение. В таком тоне говорят обычно над гробом усопшего революционера. Но я еще не собираюсь умереть» (Сталин, т. 8, стр. 173).

Сталин добавил, что он был «учеником революции» у присутствующих здесь на собрании его старых рабочих-учителей, был «подмастерьем революции» у рабочих-мастеров в Баку, а «там, в России, под руководством Ленина, я стал одним из мастеров революции» (там же, стр. 173–175). Такая манера говорить и такая «скромность» были чужды не только высокопарному Троцкому, но и заносчивому Зиновьеву, а Сталин не только демонстративно отводил всякие почести и чинопочитания по своему адресу, но еще бросил лозунг: «Скромность украшает большевика». Во что эта «скромность» потом вылилась, конечно, известно, но в то время борьбы за власть против «газетных вождей» (так Сталин называл Зиновьева и Троцкого) «скромность» Сталина импонировала даже его врагам.

Вернемся к истории образования «Объединенного блока» оппозиции Троцкого и Зиновьева.

Послушаем сначала характеристику, которую дает Троцкий своим коллегам по «блоку», а также историю возникновения самого «блока». Троцкий пишет: «В первый период борьбы мне была противопоставлена "тройка". Но сама она была далека от единства. Как Зиновьев, так и Каменев в теоретическом отношении были, пожалуй, выше Сталина. Но им обоим не хватало той мелочи, которая называется характером. Более интернациональный, чем у Сталина, кругозор, приобретенный ими в эмиграции под руководством Ленина, не усиливал, а, наоборот, ослаблял их… Попытка Зиновьева и Каменева хоть частично отстоять интернациональные взгляды превращала их в глазах бюрократии в "троцкистов" второго сорта. Тем неистовее пытались они вести кампанию против меня, чтобы упрочить на этом пути доверие аппарата к себе. Но и эти усилия были напрасны. Аппарат все более явно открывал в Сталине наиболее крепкую кость от своих костей. Зиновьев и Каменев оказались вскоре враждебно противопоставлены Сталину, а когда они попытались из тройки перенести спор в ЦК, то обнаружилось, что у Сталина несокрушимое большинство. Каменев считался официальным руководителем Москвы. Но после того разгрома, какой, при участии Каменева, был учинен над Московской партийной организацией в 1923 г., когда она большинством выступила на поддержку оппозиции, рядовая масса московских коммунистов угрюмо молчала. При первых попытках сопротивления Сталину Каменев повис в воздухе. Иначе сложилось дело в Ленинграде. От оппозиции 1923 г. ленинградские коммунисты были ограждены тяжелой крышкой зиновьевского аппарата. Но теперь очередь дошла и до них. Ленинградских рабочих взволновал курс на кулака и социализм в одной стране. Классовый протест рабочих совпал с сановной фрондой Зиновьева. Так возникла новая оппозиция, в состав которой на первых порах входила и Н. К. Крупская. К великому удивлению для всех и прежде всего для самих себя, Зиновьев и Каменев оказались вынуждены повторять по частям критику оппозиции (Троцкого) и вскоре были зачислены в лагерь "троцкистов". Немудрено, если в нашей среде сближение с Зиновьевым и Каменевым казалось, по меньшей мере, парадоксом. Среди оппозиционеров было немало таких, которые противились этому блоку. Были даже такие, которые считали возможным вступить в блок со Сталиным против Зиновьева и Каменева. Один из близких моих друзей, Мрачковский, старый революционер и один из лучших военачальников гражданской войны, высказался против блока с кем бы то ни было, и дал классическое обоснование своей позиции: "Сталин обманет, а Зиновьев убежит". Но в конце концов такого рода вопросы решаются не психологическими, а политическими оценками. Зиновьев и Каменев открыто признали, что "троцкисты" были правы против них с 1923 г. Они приняли основы нашей платформы. Нельзя было при таких условиях не заключить с ними блока… При первом же свидании со мною Каменев заявил: "Стоит вам с Зиновьевым появиться на одной трибуне, и партия найдет свой настоящий ЦК…" Каменев явно недооценил ту работу по разложению партии, которую "тройка" произвела в течение трех лет» (Троцкий, «Моя жизнь», ч. II, стр. 263–265).

Троцкий правильно оценивал положение: отсутствие думающей партии, ликвидированной «тройкой» в пользу аппарата, бесхарактерность Зиновьева и Каменева, коварство Сталина, бесперспективность борьбы обычными методами; но вывод отсюда он сделал странный и необъяснимый — заключить блок с бесхарактерными лидерами «новой оппозиции», чтобы бороться со Сталиным методами речей и увещания. Троцкий философствовал о перспективах такой борьбы:

«Мы шли навстречу непосредственному разгрому, уверенно подготовляя свою идейную победу в более отдаленном будущем. Применение материальной силы играло и играет огромную роль в человеческой истории; иногда прогрессивную, чаще реакционную… Но отсюда бесконечно далеко до вывода, будто насилием можно разрешить все вопросы и справиться со всякими препятствиями» (там же, стр. 276–277).