Читать онлайн «История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 1». Страница 59

так убедительны, так правдивы, так неминуемы – это достигается,

как правило, легкими, но точными и неожиданно реальными

черточками, – что кажется, они правдивее видимого мира.

Я говорил об исключительной оригинальности Гоголя. Это не значит,

что в его творчестве нельзя найти следов различных влияний.

Главные из них: традиции украинского народного и кукольного

театра, с которым были тесно связаны пьесы Гоголя-отца;

героическая поэзия украинских дум, или казацких баллад; Илиада в

переводе Гнедича; многочисленные комические авторы, от Мольера

до водевилистов двадцатых годов; роман нравов, от Лесажа до

Нарежного; Стерн – через немецких романтиков; сами немецкие

романтики, особенно Тик и Гофман; «неистовая словесность»

французского романтизма во главе с Гюго, Жюль Жаненом и их

общим учителем Матюрином – длинный и все еще неполный список.

Многие элементы гоголевского искусства можно проследить до этих

источников. И они не просто заимствования и реминисценции

мотивов; большая часть их имела глубокое влияние на манеру Гоголя

и на его технику. Но все это только детали целого, столь

оригинального, что этого нельзя было ожидать.

Гений Гоголя почти не развивался. За исключением

незначительного и нехарактерного для него Ганца Кюхельгартена,

только шесть из восьми повестей Вечеров на хуторе можно выделить

как явно ранние и юные. Оставшиеся две, как и все дальнейшее

творчество до первой части Мертвых душ включительно –

однородная горная порода, зрелый Гоголь. После этого остались

только фрагменты второй части поэмы, где Гоголь, покинутый своим

гением, старался развить новую манеру.

Первая часть Вечеров (включающая Сорочинскую ярмарку, Ночь

под Ивана Купала, Майскую ночь и Пропавшую грамоту) вместе с

двумя из четырех повестей второй части ( Ночь перед Рождеством и

Заколдованное место) – это ранний Гоголь. Они гораздо проще,

гораздо менее сложны и напряжены, чем то, что он писал потом.

Веселость их, прежде всего привлекшая читателей, проста и

беспримесна. Любовные истории там несколько по-юношески

оперные, но свободные от усложненности. Дьявольщина – веселая и

беспечная. Картина Украины, конечно, совершенно фантастична, но

так привлекательна, так прелестно романтична и так ошеломляюще-

смешна, что даже сами украинцы не заметили (или заметили много

позже) всех нелепостей и полного пренебрежения к реальности (и

незнания ее), проявившихся здесь. Предисловия к каждому из двух

томов, вложенные в уста мнимого рассказчика, пасечника Рудого

Панько, уже шедевр гоголевского искусства имитации. Сами рассказы

своим юмором обязаны постоянным персонажам украинского

кукольного театра, а привидениями и любовными историями –

сочинениям романтиков, главным образом немецких. Гоголь

присутствует в смешении этих двух элементов, в словесной энергии

стиля, в живой убедительности зачастую фантастических диалогов

своих комических персонажей и в только ему свойственной

физической заразительности смеха.

Из оставшихся двух рассказов второй части Вечеров, Страшная

месть – создание чистейшего романтического воображения. Сильно

отдающая западным романтизмом, полная воспоминаний о казацких

песнях, Страшная месть в известном смысле шедевр. Это самый

большой прорыв Гоголя к чисто орнаментальной прозе.

Великолепное ритмическое движение выдержано без перерыва, без

перебоя от начала до конца. История эта так страшна, что мурашки

бегут по коже; при первом чтении она производит почти

невыносимое впечатление. Она одна из очень немногих, где юмор

отсутствует совершенно.

Из рассказов, вошедших в Миргород, романтический элемент

наличествует в Тарасе Бульбе и Вие. Тарас – историческое

повествование о казацкой Украине. Хотя он и внушен романами

Вальтера Скотта, он очень на них непохож. Он совершенно свободен

от забот об исторической точности, но тем не менее исполнен

казацкого военного духа и отголосками их поэзии. И почти так же

полон он, в своих военных сценах, реминисценциями из Илиады. Он

занимает в русской литературе единственное, только ему

принадлежащее место – у него нет ни подражателей, ни

продолжателей (кроме, пожалуй, нашего современника Бабеля в его

рассказах о Красной армии). Он героичен, нескрываемо, откровенно

героичен, но (и эти элементы нераздельно переплетены) также и

реалистичен, и грубо юмористичен. Возможно, это единственное

русское художественное произведение, которое по своей

многосторонности заслуживает названия шекспировского. Вий тоже

изумительная смесь романтической сверхъестественности с крепким

реалистическим юмором. Конструкция этого рассказа, отсутствие в

нем сомнительной риторики и, главное, абсолютное слияние таких

противоречивых элементов, как ужас и юмор, делают Вия одной из

полнейших и роскошнейших гоголевских вещей.

Гоголевские рассказы из повседневной жизни современной ему

России интроспективны – не в том смысле, что он анализировал и

описывал свой душевный опыт, как Толстой, Достоевский или Пруст,

но потому что его персонажи есть экстраполированные и

объективизированные символы этого его опыта. Его комплекс

неполноценности и глубокая укорененность в животной или, вернее,

растительной жизни деревенского поместья сообщали этим символам

карикатурную форму гротескной пошлости. Именно пошлость

(непереводимое русское слово) есть тот аспект, в котором он видит

действительность; пожалуй, это слово по-английски можно передать

описательно, как «самодовольная неполноценность, моральная и

духовная». Но есть и другие субъективные аспекты в его

реалистических рассказах, в частности, тот, что можно было бы

назвать «комплексом импотенции», проявившийся в первом из них, –

Иван Федорович Шпонька и его тетушка, четвертом рассказе из

второго тома Вечеров.

Гоголь был и реалист, и нереалист. Он не видел реальности,

какая она есть. В сущности, до самого появления первого тома

Мертвых душ он мало интересовался реальностью как таковой и при

создании своих персонажей целиком полагался на воображение. Но

он был реалистом в том смысле, что ввел (как детали и как материал)

бесчисленные элементы и аспекты реальности, не имевшие до него

хождения в литературе. Он (как Толстой, Горький и Андреев после

него) снимал табу и разрушал запреты. У него пошлость царствует

там, где прежде царили только высокое и прекрасное. Исторически

это самый важный аспект его творчества. И нельзя сказать, что общее

отношение молодого поколения к нему как к социальному сатирику

совершенно неоправданно. Он не живописал (да и вряд ли знал)

социальные пороки России. Но карикатуры, им создаваемые, были

странно и страшно похожи на окружающую реальность; живость,

убедительность его рисунков затмевала собой менее яркую правду и

уже не отпускала зачарованного взгляда читателя.

В своем отношении к «растительной жизни» Гоголь колебался

между благодушным сочувствием и презрительной иронией.

Сентиментальное, сочувственное отношение полнее всего

выразилось в

Старосветских помещиках

( Миргород), где

растительные нравы старых супругов, их леность, обжорство, эгоизм,

идеализированы и сентиментализированы; главное чувство,

вызываемое ими у читателя, – сочувственное сострадание. С такой

же ясностью выражено и чисто ироническое отношение в другом