Читать онлайн «Звери дедушки Дурова». Страница 26

Не буду рассказывать подробно всю пьесу, а укажу лишь отдельные сценки. Приучив три пары ежей перебегать из одной пещеры в другую и там скрываться, я стал придумывать, как бы их запрячь в пушки.

На сцене появились игрушечные легонькие пушки, прицепленные к двухколесным передним пороховым ящикам, с тонкими деревянными оглоблями. Но я призадумался над тем, как запрячь в них ежей, и, наконец, придумал: колючки ежа не чувствуют боли, как наши волосы или ногти, но привязать к ним нитки нельзя — они слишком гладки и скользят.

Я придумал прикреплять к ним кусочки сургуча. Нагрев и измяв сургуч пальцами, я мог слепить из него любую форму. Сделав из сургуча крючочки, я разогрел их на свече и стал прикреплять к иглам, а на крючки уже нацеплял готовые петли и оглобли. Колючий народец сначала фыркал, вздрагивал и свертывался в клубочек, но потом привык к оглоблям, не чувствуя никакой боли, и стал прекрасно возить орудие.

Как сейчас помню выступление ежовой артиллерии. Ярко залита электрическим светом арена цирка. Ярко освещены электрическими лампочками гроты; из них лихо выкатывает пушки маленькая игластая артиллерия. Я громко говорю:

— Неприятель, дрожи, едут с пушками ежи!

Я показывал моих ежей в разных театрах с большим успехом, — до тех пор пока мне не пришла в голову одна политическая шутка. Я захотел изобразить в лице ежа одного князя, о котором в то время шло много толков. Это был болгарский князь Фердинанд Кобургский, находившийся в большой дружбе с нашим русским царем. Молва говорила о нем много плохого. Смотря на портрет Фердинанда, я заметил, что у него длинный крючковатый нос, и подумал: «Вот подошла бы моя Катушка к роли Фердинанда». У Катушки нос был длиннее, чем у других ежей. Катушка была и темнее цветом.

Между ежами существуют две разновидности. Одна из них называется — собачьи ежи, другая — свинячьи. У собачьих круглая мордочка, они мельче, светлее, характер у них мягче, а потому их легче учить, и хотя брюнетка Катушка не принадлежала к кротким собачьим ежам, а отличалась крутым характером ежей свинячьих, мне пришлось пустить ее на сцену в крайне ответственной роли царственного Фердинанда.

Живо я прикрепил к иглам Катушки длинную сургучную саблю и пустил ее одну по дороге из грота. На первом же представлении в Москве я представил Катушку публике.

— Вот Кобургский Фердинанд, непризнанный в Европе талант, его длинный нос бородавками оброс. Как займется политическим вопросом, так останется каждый раз с носом.

Вот эта шутка и послужила концом моей живой комедии. Ежи были запрещены мне тогдашним царским правительством навсегда. Когда пришла зима и все мои артисты ежи залегли спать до весны, я понял, что мои труды с этим колючим народцем пропали даром…

Да, и наделал же мне хлопот этот беспокойный колючий народец.

На одной из московских улиц, над дверями одного из магазинов, вдруг появилась гигантская вывеска «Цирк блох, первый раз в России дрессированные блохи, цена за вход такая-то», а около магазина уже выросла очередь. Здесь можно было видеть рваную одеженку рабочего, и залихватски надетый набекрень картуз хулигана, и бойкую мордочку уличного мальчишки, и нарядную даму с ребенком, и ученого, — все пришли посмотреть диковинное зрелище. В хвосте стоял и я. Наконец, очередь посмотреть чудо дошла и до меня. Блохи показывались на стеклянном столе; здесь была их арена. Я наклонился к столу и увидел знаменитых артистов. Их показывал немец.

Передо мной стояла маленькая бумажная карета, в оглобли которой запряжено насекомое. С величайшим трудом медленно движется усталая блоха, скользя по стеклу и таща карету. Ей, конечно, нелегко тащить эту тяжесть, но тонкий металлический волосок ее крепко держит. Я ясно вижу закулисную сторону представления.

Дрессировщик ловит самую обыкновенную блоху. Осторожно, с помощью увеличительного стекла, придерживает он ее особыми щипчиками и тонким металлическим волоском привязывает к бумажной карете, и дело кончено. Блоха, стараясь освободиться от тяжести, передвигает своими лапками и везет карету.

При чем тут дрессировка? Этот фокус можно сделать с любым насекомым без всякой науки.

Немец посмотрел на окружавших стол зрителей с торжеством:

— Номер второй, — сказал он важно. — Блоха-балерина танцует головокружительный вальс.

Глаза одураченных людей впились в стеклянный пол «блошиного цирка». В конусообразной бумажной юбочке блоха карабкалась по стеклу, скользила, стараясь освободиться из несносной бумажной брони и прыгнуть подальше от своих мучителей. Но юбочка не пускала, она же не позволяла ей упасть, и опять торжествующий взгляд предпринимателя…

— Третий номер. Блоха-мельник! — выкрикивает немец.

На стеклянном столе появляется бумажная мельница, и блоха привязана тонким волоском к шляпной булавке, острый конец которой немец держит в руке. Немец подносит к цепким ножкам блохи бумажную мельницу; блоха, почувствовав опору, начинает вертеть, передвигая в бумажной мельнице крылья.

Одураченная публика в восторге, а я стою и думаю:

— Где же здесь приручение, где дрессировка, где смышленость, разум?

И в то время, как я это думаю, за моей спиной раздается басистый голос:

— Немец, почем блоха?

— Я не торгую блохами, да разве их можно продавать? Вы ведь видите, они — ученые.

— А я хочу ученых.

И толстая, задыхающаяся фигура замоскворецкого купца с тройным подбородком и заплывшими жиром глазками проталкивается сквозь кучку зрителей к столу.

— Говорю тебе, что хочу блох ученых! Слава богу, с моими капиталами можно купить и ученых.

И он, пыхтя, вытаскивает из бокового кармана толстый бумажник.

У немца голос делается мягче. Он смотрит ласково на соблазнительный купеческий бумажник и пробует набить цену своим великим артисткам.

— Я ведь блох кормлю своей собственной кровью, а потому менее ста рублей за штуку взять не могу.

В это время на сто рублей можно было купить более ста пудов хлеба, запас годный на поддержание жизни в течение всей зимы небольшой крестьянской семьи.

Купец пробовал уверять, что кровь дрессировщика вовсе не так дорога.

— Эк, куда хватил! Сто рублей… Да за сто рублей можно сто блох таких выкормить.

А публика смеялась.

— Может, у него кровь заграничная, дорогая, заморская. Ха, ха, ха.

Дрессировщик не уступал.

— Ну, идет, — вздохнул купец и открыл бумажник. — Получай свою часть, давай сюда блоху и отваливай.

И он бросил на стеклянную арену сто новеньких рублевок. Потом пухлыми пальцами осторожно взял блоху и, положив ее на ноготь большого пальца, прихлопнул другим ногтем и сказал страстно: