Читать онлайн «Тимбукту». Страница 36

Полли любила дом, но она не любила Дика. Мистеру Зельцу это было предельно ясно. Конечно, Полли еще не знала об этом, но пройдет время, и правда обрушится на нее всем своим весом. Вот почему она так нуждалась в Мистере Зельце, который любил ее больше всех на свете и рад был стать ее наперсником и исповедником. Никто больше не смог бы выступить в этой роли, и хотя Мистер Зельц был всего лишь собакой и не мог ни дать ей совета, ни ответить на вопросы, одного его присутствия вполне хватало, чтобы придать Полли решимости сделать то, на что в другом случае она никогда бы не отважилась. Установить свои собственные правила в доме было сущей мелочью, но этим она бросала своеобразный вызов Дику, совершала микроскопическое предательство, которое со временем могло привести к другим предательствам, уже серьезным. Мистер Зельц и Полли отлично знали, что сказал бы по этому поводу Дик Джонс, оттого визиты собаки в дом становились еще более приятными, приобретали оттенок чего-то запретного и противозаконного, как будто Мистер Зельц с Полли участвовали в дворцовом заговоре. Мистера Зельца вовлекли в психологическую войну, и с каждым днем степень его вовлеченности возрастала. Вместо того чтобы спорить друг с другом о своих делах, Полли и Дик спорили о собаке, используя Мистера Зельца как повод обозначить свои разногласия. Мистер Зельц ни разу не был свидетелем этих баталий, но из нескольких услышанных им телефонных разговоров Полли с ее сестрой он понял, что подобные битвы происходили частенько, из-за волоска на ковре, например. Перед возвращением Дика Полли всегда тщательно устраняла следы присутствия Мистера Зельца в доме. Она прилежно пылесосила все места, где побывал пес, вставая при этом даже на четвереньки, если требовалось, и используя клейкую ленту, чтобы подобрать самые незаметные волоски. Однажды Полли поработала не так усердно, как обычно, и Дик обнаружил несколько шерстинок Мистера Зельца на ковре в гостиной. Из рассказа Полли ее сестре Пег, проживающей в Дареме, следовало, что волоски эти послужили темой продолжительного и непростого разговора.

— Дик спросил, откуда взялись эти волоски, — рассказывала Полли, сидя на стуле в кухне и куря сигарету, что по утрам с ней случалось нечасто, — а я ответила ему: не знаю, может, кто-нибудь из детей притащил. Тогда он поднялся наверх и нашел еще один волосок на полу возле ночного столика. Вернулся, сжимая его в пальцах, и заявил: «И откуда этот взялся, ты тоже не знаешь?» Я сказала, что не знаю; откуда мне знать? Может, со щетки Пусика упал. «Со щетки? А что ты делала с собачьей щеткой в спальне?» Я спокойно ответила, что чистила ее, и вообще, какая разница? Но Дик уже не мог остановиться. Он хотел докопаться до истины любой ценой. «Почему ты не почистила ее во дворе?» — продолжал он. Потому что шел дождь, сказала я, соврав примерно уже четырнадцатый раз за весь разговор. «Почему не в гараже?» Я ответила, что в гараже мне не хотелось. Там темно. «Значит, — он уже начал злиться, — ты взяла собачью щетку и пошла чистить ее на постели». Да, крикнула я, я чистила ее на постели, потому что мне так нравится! А он говорит: «Почему ты сделала такую гадость, Полли? Ты же знаешь, что я ненавижу собачью шерсть!» И начал разоряться; знаешь, Пег, он разорялся по этому поводу минут десять, если не больше. Меня просто тошнит порой от всех этих его нотаций. Я не хочу ему лгать, но что еще мне остается? Он такой упрямец. У него доброе сердце, да только он часто забывает про него. Если я ему скажу, что пускала собаку в дом, он запросто возьмет и подаст на развод. Или просто сложит чемодан и уедет.

Вот в какие семейные неурядицы ввязался Мистер Зельц! Рано или поздно кто-нибудь сдастся, но прежде чем Полли очнется и решится выставить этого тирана за дверь, Мистеру Зельцу придется жить в обстановке интриг, закулисных заговоров, скрытой враждебности и подозрительности, типичной для дома, в котором умирает любовь. Мистер Зельц изо всех сил старался приспособиться к сложившимся обстоятельствам. Однако для него здесь было так много нового, ему предстояло понять и осмыслить столько вещей, что проблемы Поллиного супружества занимали лишь маленький уголок его сознания. Джонсы познакомили его с миром, который сильно отличался от того мира, где он жил во времена Вилли, и не проходило и дня, чтобы он не вспоминал с удивлением или печалью о своей прошлой жизни. Дело не сводилось только к ежедневным поездкам на машине, хорошей обильной пище и к отсутствию клещей и блох в его шерсти. Были еще и барбекю на заднем дворике, и косточки из отбивных «Портерхауз», и выезды в уикенд на водохранилище Уаначиби, где он плескался вместе с Алисой в ледяной воде, и просто ощущение уюта и благосостояния, которое он постоянно испытывал. Мистер Зельц очутился в Америке гаражей на две машины, строительных займов и супермаркетов в духе неоренессанса — и, надо сказать, не имел ничего против такой Америки. У Вилли все подобное всегда вызывало бессильный и комично-нелепый гнев, но Вилли смотрел со стороны, а Мистер Зельц теперь находился внутри и сильно недоумевал, почему старый хозяин так ошибался и зачем он положил всю свою жизнь на то, чтобы держаться подальше от этой роскоши. Конечно, везде имеются свои недостатки, но ведь есть и много хорошего, и если поймешь это, то постепенно смиришься с тем, что день-деньской бегаешь на цепи вдоль проволоки. А через два с половиной месяца начнешь привыкать и к кличке «Пусик».

Мистер Зельц никогда раньше не подозревал, что существует такое понятие, как «семейный отпуск». В своем бруклинском щенячестве он неоднократно слышал от миссис Гуревич слово «отпуск», но оно ни разу не сопровождалось прилагательным «семейный». Иногда, бросив внезапно неоконченную домашнюю работу, «мама-сан» шлепалась с размаху на софу, закидывала ноги на кофейный столик, испускала глубокий вздох и говорила: «Все, с меня хватит. Я в отпуске». Из этого можно было заключить, что «отпуск» — не более чем синоним «софы», а вся фраза — просто элегантное выражение со смыслом «присесть отдохнуть». В любом случае все это не имело никакого отношения ни к семье, ни к путешествиям. С Вилли они странствовали постоянно, но Мистер Зельц не помнил, чтобы за все это время с губ хозяина хоть раз сорвалось слово «отпуск». Возможно, дело обстояло бы иначе, поступи Вилли на службу, но, за исключением каких-то случайных приработков в пути — поломойщиком в баре в Чикаго, курьером в экспресс-службе в Филадельфии, — Вилли всегда был сам себе голова. И посему время текло для них равномерно, не поделенное календарем на периоды отдыха и труда, национальные торжества, годовщины или религиозные праздники. Они не тратили время на то, чтобы считать минуты и смотреть на часы, то есть заниматься тем, на что люди обычно убивают всю свою жизнь. Только Рождество отличалось от остальных дней в году, но Рождество никак нельзя было назвать отпуском — в этот день приходилось работать больше всего. Наступало двадцать пятое декабря, и Вилли, каким бы усталым или похмельным он ни был, облачался в костюм Санта Клауса и проводил весь день на улицах города, даря людям улыбки и хорошее настроение. Он говорил, что таким образом почитает своего духовного отца и исполняет данные им обеты чистоты помыслов и самопожертвования. Мистер Зельц неизменно находил все эти рассуждения хозяина о мире и братстве слегка сомнительными, к тому же он всегда расстраивался, когда отложенные на еду деньги переходили в руки какого-нибудь бедолаги, которому не повезло еще больше, чем им, но пес не мог отрицать, что в безумии Вилли есть логика. Добро порождает добро, зло порождает зло, но если даже на твое добро отвечают злом, тебе не остается ничего иного, как продолжить творить добро. Иначе — так говорил Вилли — зачем жить вообще?