Читать онлайн «Судьба штрафника. «Война всё спишет»?». Страница 36

Здесь время от времени тоже рвались снаряды, поэтому вблизи от скирды были вырыты глубиной около метра землянки, перекрытые бревнами и дерном. В одной из таких нор, куда приходилось входить на четвереньках, размещался и Кучинский. Он сказал, что и я могу спать в этой землянке и укрываться при обстреле.

Мы уселись за стол, и повар принес обед — наваристый борщ в мисках и по большому куску душистого мяса. После скудного котла медсанбата это было роскошью, тем более что после ранения и потери крови я не страдал отсутствием аппетита, и только деликатность не позволила мне попросить добавки.

Кучинский сказал, что я останусь пока при нем, выдал мне амбарную книгу и велел разграфить ее по определенной форме.

— Скоро у нас будет много работы, — сказал он, — из 202-го запасного полка прибывает пополнение. Вы будете мне помогать оформлять их.

Ночью я проснулся от тревожного шума, взбудораженного говора, топота копыт и фырканья лошадей у скирды. Хлопнул винтовочный выстрел, и нечеловеческий стон и храп заставили меня выглянуть из землянки. Василий Быков и Николай Крапивко стояли около бившейся в судорогах лошади. Затем она затихла.

— Давай быстрей, — командовал Василий, — как бы не наскочили на нас. Перережь горло!

Финским ножом они надрезали кожу вокруг колен еще вздрагивающего животного, затем вспороли от правой к левой ноге и через живот до груди, начали свежевать тушу. Делали они это ловко, быстро, как настоящие живодеры. Вокруг постепенно скапливались солдаты хозвзвода.

— Копайте яму, — приказал Быков солдатам, — быстро! Да подальше отсюда!

Он вскрыл брюхо лошади, разрубил грудину, отрубил голову, ноги, вырезал сердце, печень, выложил на кожу, на которой лежала туша, кишки и желудок.

— В яму, — коротко командовал он, — голову, ноги, потроха!

Крапивко уже рубил на части тушу, а старшина Кобылин с солдатами освобождали повозку от мешков. Дно повозки они застлали брезентом, поверх него клеенкой и стали раскладывать куски конины одним слоем, чтобы остыло. От мяса поднимался пар.

Заря разгоралась, стало холодно, на траве серебрилась роса, над лугом слоями поднимался туман. Я снова залез в землянку, улегся на сене и уснул.

Проснулся я от крика: «Подъем! Дрыхнете, черти полосатые!» Возле меня перевернулся на другой бок Кучинский. Я вылез из землянки. Какая кругом благодать! Какой воздух! Солнце уже катило по небу, пригревало, обещая хороший солнечный день.

— Не тревожьте Быкова и Крапивко, — сказал старшина Тамарин, — им ночью досталось, могли бы навсегда уснуть.

Тамарин, плотный, лет сорока мужик среднего роста, верховодил среди старшин хозвзвода. Был он весьма словоохотлив, любил насмешливо поддеть и подшутить. Командиру роты Сорокину лил на руки воду, держа мыльницу с мылом и полотенце на плече, его ординарец, а Тамарин стоял рядом и рассказывал, что произошло ночью.

Быков и Крапивко днем поехали в Градижск, высмотрели лошадей какой-то части и ночью решили одну из них «реквизировать» на мясо. Их заметили, когда Быков уводил лошадь, окликнули и, когда он бросился убегать, подняли стрельбу. Быков прискакал к ожидавшему его с верховыми лошадьми Крапивко, они вскочили на своих лошадей и, ведя на поводу украденную, помчались во весь дух по Градижску. За ними начали погоню, и конокрады долго колесили по улицам Градижска, чтобы оторваться от преследователей, а затем по глухому переулку выехали из города и к рассвету вернулись в роту. Так вот откуда берутся сытные обеды в нашей роте!!!

В обед к нам приехал член суда военного трибунала, капитан. Его угостили, и он в землянке долго вел переговоры с Сорокиным и Кучинским, оформляя какие-то документы. Затем мои командиры пригласили меня в землянку, а сами вышли. Капитан пристально посмотрел на меня, когда я уселся перед ним на сено. Начался опрос объективных данных, после чего он задал мне вопрос:

— Чего бы вы хотели?

Я молчал. Капитан догадался, что его вопрос слишком общий, пояснил:

— Вы храбро вели себя в бою, смыли свою вину кровью, вас даже представили к награде. Чего бы вы теперь хотели?

Я вновь не понял его вопроса.

— Ну, вот вас судили, — устало подсказал капитан, — дали срок, вы искупили вину…

Наконец, я понял. В сильном волнении, запинаясь и подбирая слова, я сказал:

— Я прошу снять с меня судимость, и я оправдаю это доверие!

— Хорошо, — ответил капитан, — с вас снимается срок наказания и судимость. Отныне вы считаетесь не судимым, и при заполнении любых документов в графе «Судимость» можете писать «Не судим». Поздравляю вас! — И он пожал мне руку. — Получите этот документ о снятии судимости и пришлите ко мне Крапивко.

Я вылез из землянки, расправив плечи, облегченно вздохнул. Сердце прыгало от радости. Меня подозвал Кучинский и спросил:

— Ну что же, поздравляю. Мы предлагаем вам остаться в постоянном составе нашей роты. Что вы на это скажете?

Я согласился. Мне не хотелось возвращаться в свою 8-ю гвардейскую воздушно-десантную дивизию, встречаться с начальником оперативного отдела Красильниковым, да и другими, кого я раньше знал. Для них я навсегда останусь штрафником, а здесь я уже заслужил уважение и положительную репутацию, представлен к награде. Командиры здесь почти все имеют высшее образование, а такие, как Козумяк, не делают погоды.

На следующий день прибыло пополнение — около 250 человек. Большей частью это были узбеки, меньше было украинцев и русских. Я вносил каждого в книгу учета. Узбеки плохо говорили по-русски, и мне приходилось не раз повторять вопросы объективных данных, я затруднялся в правильности написания населенных пунктов, фамилий и имен, и мне приходилось обращаться за помощью к Садыкову.

Бойцы пополнения лежали на лужайке, при артобстреле втягивая шеи и сжимаясь в комок. Многие из них были не только не обстреляны, но и вообще только недавно увидели большой мир. Шел октябрь с ночными заморозками и холодными дождями, и азиатам приходилось тяжело вживаться в войну, в непривычные условия жизни и питания. Если для русских и украинцев болезни на войне были редким явлением, то узбеки болели часто и тяжело.

Украинцы и русские в большинстве своем были направлены в штрафную роту за то, что при отступлении 1941 года остались на оккупированной территории, но были и люди с серьезными преступлениями, которым расстрел был заменен на 10 лет заключения, а после — штрафной ротой. Почти всех объединяло то, что преступления были совершены не по злому умыслу, а из-за чрезвычайных обстоятельств, по трусости, халатности, душевной слабости или из-за пьянства.

Формирование взводов штрафной роты осуществлялось так, чтобы в них было примерно одинаковое процентное соотношение русских и узбеков, чтобы узбеки на примере русских вживались в солдатскую жизнь, перенимали правила, навыки, приемы, осваивали разговорную речь и команды на русском языке.

Я вспомнил храброго санитара Козбекова, представленного к ордену Красной Звезды. Он так и не получил свою награду — когда я выскочил из траншеи и побежал на врага, он побежал следом за мной, но разрывная пуля попала ему в голову. Он упал, свернувшись калачиком, и затих — рассказали мне потом те, кто позже вернулся в роту после госпиталей.

Командиры назначили помощников из числа бывших офицеров и разбитных сержантов, и поздними вечерами начались строевые занятия, сколачивались подразделения. Однако вскоре всех бросили в бой — наши части сбили врага и погнали на запад.

Ранним, с замерзшими лужами и инеем на траве, утром мы вновь переправились через Днепр, и наш обоз стал догонять наступающие части, стремительно двигающиеся на Знаменку, Шполу, Звенигородку, Кировоград, Гайворон.

Мы проехали через село, до которого когда-то дошли наши штрафники и другие части и от которого пришлось отступить. От села осталось несколько хат — все было сожжено и развалено. Мимо бойцы вели трех пленных со связанными назад руками, как вдруг Тамарин бросился на них, как дворовый злой пес, и со всего размаха ударил в ухо одного, по голове другого, начал пинать упавших ногами.

Мое удивление переросло в возмущение. Если ты взял их в плен сам, в окопах, на передовой, — то бей, убей! Но здесь, когда пленных ведут конвойные в тыл, в штаб дивизии, — что толкает Тамарина к такой жестокости? Это наши враги, но я не чувствую к ним ненависти — их истерзанный жалкий вид, грязные, жабьего цвета шинели и пилотки, перепуганные лица и умоляющие глаза даже вызывают сострадание. У меня нет ни страха, ни отвращения, скорее я испытываю любопытство и разочарование, презрение к их слабости. И это высшая раса?! Где же ваша тевтонская надменность, превосходство духа, непобедимая наглость?

Я ловлю себя на том, что во мне растут возмущение и злость не от вида поверженного врага, а от поведения своего собрата по оружию, боевого товарища. Мне стало стыдно за него. «Ну, какой же он герой, — думал я о Тамарине, — избивая пленных? Это нечестно, подло. Да он просто трус! — вдруг сделал я для себя вывод. — Храбрый, сильный воин после боя руками не машет, он милостив».